Весна в Нью-Йорке

27 марта 2014
ИЗДАНИЕ

На днях в издательстве Corpus выходит  "Космополит. Географические фантазии" — лучшая путевая проза Александра Гениса, собранная им в один том. "Новая газета" публикует главу из книги.

Когда в городе живешь треть века, он становится домом. Среди прочего, это значит, что ты можешь передвигаться по нему с завязанными глазами, не натыкаясь на мебель. Чтобы обновить знакомство и набить шишки, надо поменять обстановку. С Нью-Йорком я так поступить не могу. Он и без меня справляется, меняясь, как цветы весной, не по дням, а по часам. Чтобы остранить город и заново полюбить его, я раз в месяц, стремясь вписаться в его календарь и ощутить все нюансы в смене сезонов, объезжаю Нью-Йорк на велосипеде.

Сверившись с календарем и убедившись, что весна в самом деле наступила, я отправился в путь, но остановился, не успев отчалить, ибо прямо за порогом буйствовала магнолия. В Риге такие не росли, и я до сих пор не могу к ним привыкнуть. Пока я стоял под деревом, из дома вышла маленькая, словно дюймовочка, хозяйка и смела шваброй опавшие цветы в бледно-розовую кучу мусора.

"Сцена из Олеши", — подумал я и нажал на педали.

Весна в Нью-Йорке такая мимолетная, что между внезапным снегом и неизбежной жарой цветет все сразу. Проще всего это заметить в ботаническом саду — либо в Бронксе, либо в Бруклине.

Первый намного больше, так как он включает изрядную часть первозданного леса, который попечители оградили и запретили трогать. Другая достопримечательность — столетняя оранжерея, ажурная, как викторианская невеста. Зимой, в буран или слякоть, там хорошо глотнуть из фляжки, спрятавшись за кактусом, но сейчас здесь не протолкнуться от орхидей и их поклонников. Те и другие представляют самые экзотические образцы флоры и фауны. Одни изобретательны, как "Аватар", другие — одержимые — на них молятся. Плотоядным орхидеям приносят в жертву мух, остальных фотографируют, словно манекенщиц на подиуме.

На другом конце города, в сердце огромного, но тесного, как грудная клетка, Бруклина весну отмечают сакурой. Первые декоративные вишни привезли из Японии в Нью-Йорк и в Вашингтон еще век назад. Американские города, расположенные на той же широте, что Киото и Токио, идеально подходят сакуре, составляющей вместе с суши и мангой (японскими комиксами) триаду японской эстетики в Нью-Йорке. Дерево, которое плодов не дает, пахнуть не умеет, цветет мгновение и вызывает восторг, требует к себе трепетного отношения и правильного настроения, за которым я езжу в Бруклин.

  В здешнем ботаническом саду цветут самые старые сакуры. Знатоки ценят их дряхлые, узловатые стволы за то, что в них скопился вековой запас жизненной энергии ци. Остальные наслаждаются контрастом: мимолетность бледного цветка, рядом с которым черная плоть коренастого дерева кажется притчей или гравюрой.

В апреле в Бруклин съезжаются японцы всех пяти боро Нью-Йорка — чтобы снимать невест, детей и бабушек в фамильных одеждах. Как сакура, эти драгоценные одеяния целый год ждут того весеннего дня, когда их вытаскивают из нафталина и прогуливают под ветками.

Другой контингент — бруклинские хасиды, плотно населяющие окрестности сада. Они одеты не менее роскошно и тоже экстравагантно: атласные лапсердаки и малахаи из лисьего меха, которые стоят состояния и выписываются из Брюсселя. Черно-белые евреи и пестрые японцы прекрасно гармонируют с рощами цветущих вишен еще и потому, что с разных сторон пришли к одному и тому же. Во всяком случае, так считал крупнейший авторитет в этом вопросе еврейский философ Мартин Бубер. Собрав фольклор хасидов, он с удивлением обнаружил их сходство с дзенскими анекдотами и объявил о типологической близости двух религиозных практик. В Бруклине они не мешают друг другу — ведь, как сказал знатный буддист Ричард Гир, "под цветущими вишнями нет посторонних".

Мне пришлось в этом убедиться в Киото, где цветение сакуры — национальная оргия, во время которой целые трудовые коллективы пытаются перепить друг друга. Я до сих пор не могу понять, как затесался в конкурс, но помню, что треснулся затылком, лихо опрокидывая лишнюю чашу саке. Сидя на коленях, этого делать не рекомендуется. Помня урок, я трезво полюбовался цветами за чаем и вновь пересек Восточную реку, чтобы отметить весну там, где в ней знают толк, — в Японском доме, самом, пожалуй, изысканном музее Ист-Сайда. Весной здесь царила японская версия ар-деко, выставка, которую можно считать уроком модернизации. Усвоить его мне интересно вдвойне — как жителю Запада и выходцу с Востока.

Между двумя мировыми войнами Япония ринулась догонять Америку, которую она, как и большинство наших соотечественников, представляла себе в основном по Голливуду. Об этом можно было судить по первым же экспонатам. В витрине висели привычно элегантные кимоно, но вместо хризантем и Фудзиямы на шелках были вытканы звезды немого кино и герои самурайских фильмов. Это все равно как ходить в сарафанах с портретом Брэда Питта и косоворотках с профилем Никиты Михалкова.

Привычка носить на себе самое дорогое сказалась на всех деталях непростого японского костюма. Так, широкие пояса-оби изображали высшие достижения тогдашней цивилизации: немецкие дирижабли и нью-йоркские небоскребы, а также — сюжеты берлинской Олимпиады. Западный спорт, столь непохожий на сумо, захватил тогда Японию. Отсюда — статуэтки футболистов, американских и настоящих. Однако на изображающих атлетов медалях стоит 2597 год — считая от основания Японии.

Страна, одержимая национальной идеей, искала компромисс между космополитическим стилем и народной традицией, причудливо перемешивая их в быту и в обороне. О последней свидетельствует милитаристский мотив — журавли, которые упоминались в названиях всех японских авианосцев. О первом можно судить по популярной марке сигарет "Сияние", пачки которых украшало восходящее над молодой империей солнце. Его лучи пронизывали весь патриотический обиход: будь то бронзовая ваза с цветами или плакат, рекламирующий железную дорогу.

Как это всегда и бывает, державной идеологии противостояли конкурирующие ценности: секс и мода.

  Впрочем, тогда его носили с туфлями на шпильках. Уровень эклектики такой же, как у текилы с рассольником.

Когда прогресс зашел еще дальше, реклама представляла японских див на лыжах, под парусом или за стойкой бара. Сменив кимоно на платья, они демонстрировали особый изыск уже чисто западного наряда: застежку-молнию (в старой Японии и пуговиц-то не было). Другой чертой, которая, по мнению анонимного художника, делала женщину современной и желанной, была сигарета: на плакатах они все курят. Сейчас это кажется диким, но я еще помню, как мой отец покупал матери длинные болгарские сигареты "Фемина" с золотым фильтром — намек на роскошную жизнь недоступного и желанного Запада. У японцев он назывался "Фурорида" и помещался, как легко догадаться, во Флориде. Судя по рекламе, в этом краю жили одинокие красавицы, всегда сидевшие за коктейлем в кабаре и обмахивающиеся веером — уступка цензуре — с восходящим солнцем.

Для других, настоящих, японок существовал более реальный, но тоже нелепый мир домашнего уюта, который изрядно портила западная мода. В японском доме, где тогда еще спали на татами и пользовались бумажными ширмами, появилась западная гостиная с европейской мебелью и непременным пианино. Толку от этого было мало, потому что сидеть ни на стульях, ни за роялем никто не умел, но мучения и расходы окупал престиж, а с ним не поспоришь.

Интересно, что теперь ситуация развернулась. Японцы живут в обычных домах, но для почетных гостей, в чем я однажды сам убедился, держат устланную циновками комнату, где мне пришлось делить одиночество с сямисэном и веткой сакуры. Я бы предпочел кровать.

На этой неблагодарной мысли я покинул выставку и вырулил к дому, но остановился напротив ООН. Там всегда оживленно: экскурсанты, дипломаты, военные и — на ступенях Сахарова — демонстранты. На этот раз — из Китая. Худенькая старушка держала фотографию родного угла, захваченного рейдерами Шанхая.

— Коммунисты, — объяснила она мне по-английски, — отобрали у меня дом.

— У меня, в сущности, тоже.

— Так вы — русский, — обрадовалась дама и запела "Подмосковные вечера".