Александр Генис о романтике 60-х, советских мифах и реваншизме

— Почему 60-е годы стоят особняком в советской истории? Откуда взялось ощущение свободы, надежды на то, что со дня на день все изменится и можно будет построить коммунизм с человеческим лицом?"Советский Союз был огромной страной Незнайки"

— В 1984 году читал книгу Джона Пристли, посвященную повседневной жизни викторианской Англии. Вдруг меня осенило. Я позвонил Пете Вайлю и предложил написать книгу о 60-х — времени оптимизма и розовых очков. Именно поэтому мы сейчас вспоминаем об этом времени без раздражения. Хотя тогда тоже было немало страшных вещей: прямо в разгар оттепели посадили ­писателей Синявского и Даниэля. Но общее ощущение было такое: идет эксперимент. Я знал людей, которые тогда вступали в коммунистическую партию, ­чтобы реформировать ее изнутри. Интересно при этом, что творческие дости­жения этой эпохи гораздо меньше, чем сама эпоха. Кто остался от 60-х годов?

— Остались мифы.

— Верно, но кумиры той эпохи сегодня кажутся второстепенными фигурами в русской истории. Я бы, пожалуй, сделал единственное исключение — это кино. Мне однажды довелось спросить у Хуциева, повлияли ли на него фильмы французской "новой волны". Он ответил, что тогда о них даже не слышал. Развитие шло параллельными путями. Я недавно не без страха сел пересматривать "Жил певчий дрозд". Так вот, он ни капли не устарел, более того — даже непонятно, где он был снят. Когда мы смотрим фильмы того периода, нам кажется, что жизнь была искренняя, романтичная, веселая. Даже героизм всегда сопровождался ­иронией — вспомним хотя бы "Девять дней одного года".

— Когда читаешь вашу книгу "60-е: мир советского человека", кажется, что, если бы не советское вторжение в Прагу, 60-е могли бы перерасти в идеальный социализм.

— Это ложное ощущение, потому что советская власть не могла переродиться изнутри. Она могла только рухнуть. И 60-е годы были сплошной галлюцинацией: настоящие порывы того времени заканчивались разрухой. Например, Сибирь — один из главных мифов 60-х годов. Люди ехали осваивать Север, считая себя новыми Колумбами. Даже Солженицын, казалось бы, трезвый человек, го­ворил, что Россия будет прирастать за счет северо-востока. А когда этот порыв закончился, оказалось, что в Сибири осталось даже меньше жителей, чем до того, как началось это массовое паломни­чество. Можно представлять, что было бы с Пражской весной, если бы Советский Союз не ввел тогда танки. Чехия бы отказалась от своего коммунистического прошлого и превратилась в ту же самую европейскую страну, которой она и стала, но на поколение раньше. И если бы не было тех мрачных обстоятельств, которые задушили 60-е годы, то перестройка в России, началась бы не в 80-е годы, а в 60-е, и мое поколение уцелело бы в России.

— Вся ваша книга зиждется на мифах, составляющих суть той эпохи. Как при этом отделить то, что действительно было свойственно времени, от личных (и возможно, ложных) воспоминаний и ощущений?

— Мы в нашей книге выделили 24 мифа. И самым ­сложным было составить их перечень, ставший оглавле­нием книги. Каждое утро мы приходили в библиотеку на 42-й улице и листали советские журналы. В первую ­очередь "Огонек", который отражал даже не саму реаль­ную  жизнь, а то, как эта жизнь хотела отразиться. Мы без конца пытались понять, где были узлы, которые то общество считало важными. Каждый миф был такой воронкой, куда стремились об­щественные интересы, "аттракторами", как теперь это ­называет теория хаоса. Это мог быть космос или разоблачение Сталина, или Солженицын, или Евтушенко. Каждый из этих мифов был основополагающим для своего времени. Методически безнадежно ответить на вопрос, почему именно эти, а не другие мифы кажутся нам важными. И тут мы упираемся в личность исследователя. Вот, скажем, книга Якоба Буркхардта "Культура Возрождения в Италии". Вся Европа пользовалась этой книгой. Как он вычленил те мифы, которые создавали Италию для миллионов? Неизвестно, но мы теперь воспринимаем Ренессанс именно через призму его ­видения. Мы пытались сделать нечто похожее с 60-ми годами, при этом мы не претендуем на то, что наше видение единственное верное. Эту книгу с легкостью можно назвать публицистическим романом.

— Поразительно, как в людях того времени ужи­вались, с одной стороны, ­невероятная искренность и романтизм, а с другой — самоирония и даже цинизм.

— Герой романа "Фиеста", который так любили шестидесятники, говорил, что главное — это ирония и жалость. Сентиментальность и ирония, вторая позволяет выразить — и вынести — первую. Этот рецепт оказался убийственно эффективным. Все лучшее, что создано в ту эпоху, построено на иронии и жалости. Например, Довлатов — это ирония и жалось. И даже Бродский — это ирония и жалость. Хемингуэй был, безусловно, главным ­писателем того времени…