Биографии и мемуары: Александр Ват и другие
Биографии и мемуары часто бывают трагическими. ХХ век сломал множество судеб, и в своих воспоминаниях свидетели страшных событий пишут о том времени откровенно, не скупясь на подробности.
Такие книги ценны тем, что мы можем, читая их, получить всестороннее, развернутое представление о том, что когда-то происходило, превратиться в свидетелей самых разных событий. Этим уникальным качеством - способностью погрузить читателя в то время, которое он не застал, - обладают все мемуары из нашей сегодняшней подборки.
47 лет назад, 29 июля 1967 года, в Париже умер Александр Ват. Поэт, один из основателей польского футуризма, он шестнадцать лет мучился тяжелой болезнью. И, не в силах дальше выносить страшную боль, Ват покончил с собой.
Его жизнь была полной лишений - но и свершений. Как и многие на заре ХХ века, он был увлечен и очарован коммунизмом, который на какое-то время стал для него новой религией. "Литературный ежемесячник", созданный Ватом, даже называли "лабораторией марксизма". В юности поэт буквально бредил идеями русской революции, а затем проникся и русским футуризмом: широко известно о тесной дружбе Вата с Маяковским и Хлебниковым.
За свою пылкую влюбленность в русский коммунизм Александр Ват расплатился жизнью. Многочисленные аресты, подвалы Лубянки, саратовская и киевская тюрьмы, ссылка в Казахстан превратили этого крепкого и уверенного в себе человека в немощного старика, бесконечными днями лелеявшего мысль о самоубийстве.Едва ли не каждая строчка в его автобиографии "Мой век" - это мольба о прощении за наивную веру в идеи, которые сгубили множество людей и самого Вата. В 1963 году, когда он уже был очень болен, Александр буквально надиктовал свои мемуары Чеславу Милошу - поэту и переводчику, эмигрировавшему из коммунистической Польши в США. И это очень пронзительная книга, повествующая о человеке, который однажды ошибся в выборе идеалов.
Но, наверное, еще более яркой и трагической книгой стали мемуары вдовы Вата - Оли Ватовой. "Все самое важное" - это, конечно, история любви и самоотверженности, но еще это - дневник эпохи, горький рассказ о сломанных судьбах, предательстве, крушении мифов, жизни с постоянной оглядкой на прошлое.
Александр Ват значил для Оли все. Она пишет, что жизнь ее началась с Александра и им закончилась, хотя она пережила мужа на двадцать четыре года. После его смерти все свое время она посвящала созданию правдивого портрета Александра, и этим портретом стала книга воспоминаний о нем.
"После того как я потеряла Александра, мое горе было сопряжено и с переоценкой ценностей, и с переосмыслением собственной жизни, собственной личности. “Больше никогда” — эти слова лишают возможности укрыться за легкомыслием или самообманом, не позволяют что-либо исправить. Смерть высвечивает все, не оставляя убежища для недомолвок и лжи. Страдание, как увеличительное стекло, преподносит нам все события и поступки в мельчайших деталях. Передо мной прошла целая наша жизнь. И никакое “завтра” уже не сможет вернуть ничего из упущенного. Я понимала и чувствовала, как далеко нам до истинной, совершенной любви. И эту правду о себе приняла со смирением. Знаю сейчас, какая я, но также знаю и то, что жизнь тащит нас за собой с огромной, какой-то хищной силой. И если бы мне пришлось пережить все заново, то не уверена, смогла ли бы я быть другой".
Читать "Все самое важное" нелегко, ведь Ватова очень простым языком описывает страшнейшие вещи. Аресты, НКВД, тюрьмы, ссылки, лагеря - и все это на фоне всепоглощающей, неугасающей любви. Собственно, эта любовь и стала тем стержнем, который держал Олю и Александра, который помог им выжить.
Почти вся жизнь семейной четы прошла в изгнании. Вата арестовывали, а Оля следовала за ним. Они могли жить в полнейшей нищете, а потом, волей случая, оказаться в подавляющей роскоши. И самое поразительное в воспоминаниях Ватовой то, что она, кажется, ни на секунду не утратила радости жизни. Едва ли не самым тяжким грехом для нее было неумение быть счастливым.
"Однажды в Сицилии нам довелось увидеть отверстия, выдолбленные в скалах, которые служили убежищем для нищих. Это даже нельзя было назвать жильем. Но люди целыми семьями отогревались там холодными ночами, собираясь вместе вокруг небольших костерков. Их живописные лохмотья, склоненные над огнем головы и освещенные пламенем лица напоминали картины французского художника Жоржа де Латура. Зрелище было настолько захватывающим, что ощущение реальности происходящего вернулось к нам не сразу. Лишь постепенно мы начали осознавать, что видим живых людей, замерзающих и голодных, находящихся в крайней нужде. Непостижимо, но даже трагическое и безобразное обретало художественную образность, будоражило воображение. Что-то языческое охватывало нас, ослепляло, словно заслоняя горькую действительность".
Помимо воспоминаний Оли Ватовой у нас есть и книга Эстер Гессен "Белосток - Москва". Во многом две эти книги пересекаются: Гессен тоже родилась и выросла в Польше, тоже пережила и войну, и репрессии, тоже оказалась в совершенно чужой стране. Только история Эстер Гессен - это еще и рассказ о ненависти.
Антисемитизм, с которым она столкнулась, был подавляющим, всепоглощающим и страшным. Именно поэтому книга Гессен является ценнейшим свидетельством эпохи. Ее нужно читать, чтобы помнить о том, что иррациональная человеческая злоба вспыхивает так же легко, как спичка. А вот затушить ее неимоверно тяжело.
Если же вернуться к моему пребыванию в Варшаве, то хочу сказать, что меня там поразило явление, которое могло бы стать, на мой взгляд, предметом изучения для психологов и социологов. А именно — антисемитизм без евреев. Быть может, я ошибаюсь, но, по‑моему, это нечто совершенно новое в истории не только Польши, но и мира вообще. Да, антисемитизм в большей или меньшей степени существовал с незапамятных времен во всех странах еврейской диаспоры. Но в этих странах проживали евреи, составлявшие какой‑то реальный процент от общего числа населения. Что же касается Польши, то три с лишним миллиона евреев, живших там до войны, почти полностью уничтожил Гитлер, а из тех нескольких десятков тысяч, которые так или иначе спаслись, подавляющее большинство выжил из страны в 1968 году тогдашний генеральный секретарь польской компартии Гомулка. Отправляясь в Варшаву в 1993 году, я знала из газет, что во всей Польше существует девять еврейских общин, насчитывающих в общей сложности две тысячи человек, а это по отношению к численности всего населения (около сорока миллионов) составляет сотые доли процента. Итак, я приезжаю в страну, где евреев можно показывать местным туристам как этнические раритеты, и что вижу? В подземном переходе на перекрестке двух главных улиц Варшавы, Маршалковской и Иерусалимских аллей, во всю стену красуется яркая надпись Juden raus!, что значит по‑немецки: “Евреи, убирайтесь вон!” А у входа в Варшавский университет на стене крупными буквами написано, на этот раз по‑польски (слово в слово повторить не могу, но содержание помню), что место евреев в двух метрах под землей, то есть на кладбище. Я была этим потрясена и совершенно убита, и с тех пор у меня нет никакого желания посещать страну моего детства".
Об антисемитизме пишет в своих мемуарах "А у нас во дворе" поэт Лариса Миллер. Ее книга начинается с описания послевоенной Москвы, с дома №10 по Большой Полянке, где маленькая Лариса жила с мамой, бабушкой и дедом в большой коммуналке на первом этаже.
Лирические и ностальгические воспоминания о безоблачном детстве прерываются рассказом о том, каково это - впервые почувствовать, как почва уходит из-под ног:
"“Отойди от нас. Ты еврейка”, — сказала мне самая старшая из дворовых подружек. “А что это такое?” — спросила я. “Евреи — это те, у кого черные волосы. Евреи нехорошие. Помнишь, ты меня пихнула, когда у меня нога болела?” Я не помнила, но мозг лихорадочно работал: “Еврейка, черные волосы, пихнула”. Надо пойти домой и спросить. “Не слушай ее, — говорила бабушка. — Она глупая девчонка”. Но как не слушать, когда за мной бегают по двору и кричат: “Сколько время, два еврея, третий жид по веревочке бежит. Веревочка лопнула и жида прихлопнула”.
Вот когда я впервые поняла, что у меня нет защиты. Мне казалось, что, будь у меня отец, путь даже такой больной, вечно кашляющий, как у соседки Верочки, все было бы иначе. А что могут сделать с ватагой орущих ребят мама, бабушка и тихоголосый дед. Да их самих легко обидеть".
В воспоминаниях Миллер хватает таких внезапных отступлений. В гладкое повествование о хорошей жизни, влюбленностях, взрослении, вторгаются истории с совсем другой тональностью: война, предательства, антисемитизм, одни изгнанники, угрожающие другим, работавшим на целине, смерти близких. Миллер смогла описать жизнь именно такой, какая она и есть, со всеми ее ухабами и крутыми поворотами. А еще это очень атмосферная книга. Читая ее, буквально погружаешься в то время. так глубоко, что кажется, будто даже начинаешь улавливать запахи.