Непрерывность звучания

09 марта 2016
ИЗДАНИЕ
АВТОР
Юрий Сапрыкин

Критик в общепринятом представлении — надменный и вредный субъект, раздающий оплеухи Настоящим Творцам, которым он не ровня; эта концепция не лишена оснований, но как минимум в одном отношении неполна: критик способен отрефлексировать эту ситуацию, увидеть ее со стороны. Считать рецензента могущественным, влиятельным (и при этом не ведающим, что творит) — привилегия читателей, для автора уверенность в своих полномочиях — верный путь к провалу, особенно в России, где статус традиционных СМИ наиболее плачевен, особенно сегодня, когда у каждого есть собственный аккаунт и свое безапелляционное мнение по любому вопросу. И напротив — трезвое осознание онтологической ущербности этой профессии позволяет не без блеска ее отыграть и вообще дает известную свободу. Кинокритик The New York Times А.О. Скотт, только что выпустивший сборник критических эссе о профессии критика "Better Living Through Criticism", несколько лет назад имел несчастье разнести на страницах газеты фильм "Мстители" — после чего актер Сэмюел Л. Джексон устроил ему выволочку в Твиттере, фильм стал одним из самых кассовых в истории, а Скотт получил возможность написать эссе о границах и издержках собственного ремесла и издать его под красивой обложкой.

 title=
Фото: Василий Русанов

Одно из неизбежных ограничений этого занятия — срок жизни текстов: как пела группа The Rolling Stones, who needs yesterday's papers. Попытка отправить в вечность старые, написанные по случаю заметки редко заканчивается удачей, и дело даже не в том, что устаревает повод: сама реакция, вскользь высказанная мысль обрастают собственной историей; превращаются в банальность, или остаются привязанными к давно прошедшему времени, или подвергаются ревизии. С этой точки начинается сборник текстов Анны Наринской, книжного критика "Коммерсанта": возможность открыто отчитаться, прошли ли газетные тексты пресловутую проверку временем, — неплохой повод, чтобы извлечь их с желтеющих страниц, заново скомпоновать, придумать новый контекст и драматургию — вот и книга готова, почему нет.

Еще одна привилегия (она же опасность) профессии критика — возможность не держаться до последнего за собственные пристрастия и концепции: как пела группа "Корабль", хорошо полюбить, еще лучше разлюбить. "Не зяблик" начинается с выяснения, как смотрится с высоты прошедшего времени первая реакция на письмо Толоконниковой из тюрьмы, — но вскоре проделывает похожую операцию на метауровне: механически проверять каждый текст на времяустойчивость может оказаться скучновато, но в нашей воле бросить эту затею (даже если она была заявлена в предисловии как главный принцип книги) и заняться чем-то другим. Сюжет (а в этом сборнике давно опубликованных рецензий, как ни странно, присутствует хорошо различимый сюжет) движется непредсказуемой логикой застольной беседы: разговор о странностях профессии сменяется байкой из жизни великих, тему невозможности общественной дискуссии закрывает воспоминание о людях, на чьих голосах эта дискуссия когда-то держалась, попытка обозначить субъективный литературный канон заканчивается выходом в пространство личной биографии. Это разговор, казалось бы, необязательный — но при этом опять же осознающий собственную необязательность: если литература со всеми вечными вопросами, с напряженнейшей рефлексией о смысле и последствиях катастроф прошлого века к началу века нового оказалась неспособной убедить людей, что нельзя резать друг другу глотки, что уж говорить об окололитературной публицистике. Голос человека, ведущего такой разговор, теряется во всеобщем фейсбучном крике — где невозможно услышать и понять друг друга, да и задачи такой уже не ставится; в ситуации, когда стенка идет на стенку, необязательный разговор оказывается непозволительной роскошью. И все же.

В этом разговоре есть несколько важных мыслей (или даже методологических требований), о которых хотелось бы не забыть. Едва ли не главная сложность критической профессии — в том, что это корабельный компас, под которым изначально уложена целая связка топоров: личные вкусы, привязанности, симпатии, идеология, политика, требования редактора (за редким исключением идиотские), общественное мнение — или, чаще, мнение социального круга, к которому автор принадлежит. Фокус не в том, чтобы выкинуть все топоры за борт, но важно отдавать себе отчет в их присутствии, и в комментариях к собственным текстам Наринская деконструирует то, как влияют на ремесло внешние по отношению к нему факторы; умение читать тексты с поправкой на то, какие магнитные поля влияют на автора (а тем более писать их, осознавая собственную этими полями обусловленность), — довольно важное. И второе: при всей слабости и сомнительности этой профессии, при всей ее подверженности дующим с разным сторон ветрам, при всей неготовности публики прислушиваться к чужим мнениям в ней есть важный смысл — если понимать ее так, как понимает автор "Не зяблика". Смысл этот — в самой непрерывности звучания этого голоса, стоящего на позициях условного здравого смысла (или безусловной интеллектуальной честности); в том, что какие-то вещи должны проговариваться и, даже не будучи услышанными, постоянно повторяться; в этом раздерганном, вспыльчивом, непостоянном читательском сообществе должен быть сколь угодно тихий голос, который говорит и говорит — и для которого претензии к стилю, недостатку мастерства, разваливающейся на части конструкции (или к чему там еще предъявляют претензии критики) оказываются в конечном счете возможностью поговорить о стоящей за ними системе ценностей: хотя бы потому, что ценность не может не проявляться через стиль.

И именно поэтому центром сборника оказываются еще два необязательных разговора по необязательным, казалось бы, поводам — с Виктором Голышевым об Оруэлле и с Григорием Дашевским о Рене Жираре; в каждой реплике их звучит твердая уверенность, спокойная сила, природу которой исчерпывающе описала Наринская в комментарии к одному из этих разговоров: "Гриша знал правду. Он знал правду — что правда есть… Что цель не оправдывает средства, что человеческая жизнь драгоценна, что любование злом — вещь вредная. Все эти простые вещи, которые мы боимся сказать, чтобы не показаться недостаточно изощренными и не понимающими тонкости. От которых мы уже практически отвыкли".