Ультранасилие, ядерные взрывы, книги из молока и уссурийские ебари. Критик Лев Оборин — о новом, самом страшном романе Владимира Сорокина "Наследие"
В издательстве Corpus выходит новый роман Владимира Сорокина "Наследие". Это третья и, как ожидается, последняя книга цикла его антиутопий о докторе Гарине. И, похоже, самая страшная. Россия будущего в "Наследии" развалилась. На одной территории партизаны участвуют в "смертной ебле", на другой — мирные интеллектуалы обсуждают современные книжки, сделанные из молока. Но объединяет это пространство зловещий транссибирский паровоз, который топят живыми людьми. Литературный критик Лев Оборин рассказывает, как новый роман Сорокина о будущем объясняет российское настоящее.
Новый роман Владимира Сорокина "Наследие" завершает трилогию о докторе Гарине, начатую "Метелью" — маленькой повестью-притчей о русском интеллигенте, носителе бесплодного абстрактного гуманизма. В конце "Метели" никого не спасший Гарин отморозил ноги, а в следующей книге, "Доктор Гарин", на титановых протезах совершил невольное путешествие через географическое пространство, когда-то бывшее Россией, претерпел множество приключений и пришел к непривычному для сорокинских вещей хеппи-энду. Однако хеппи-энд — это не только не в духе Сорокина, но и не в духе времени. Роман "Наследие", в котором доктора Гарина мы встретим не сразу — и даже не сразу его узнаем, — погружает читателя в мир, от которого берет оторопь.
Действие всех трех книг происходит в будущем, где-то лет через 70–100 после нашей с вами современности, на обломках развалившейся России. Началась эта сорокинская вселенная еще в романе "День опричника", который из разряда антиутопической фантасмагории у нас на глазах перешел в разряд антиутопического реализма, и все происходящее дальше — в том числе в романах "Теллурия" и "Манарага" — было (будет) прямым следствием той историко-политической реальности, которую учредила Россия времен Новой Опричнины.
Куски России, как показано в "Теллурии" и "Докторе Гарине", живут каждый наособицу: из некогда федеративного, но по факту унитарного государства получилось лоскутное одеяло, где у каждого лоскута — свое время: у кого кровавое Средневековье, у кого реконструкция Советского Союза, у кого — экологичный хай-тек. Говоря словами Фуко, прекрасная Россия будущего — это гетеротопия и гетерохрония. Но в "Наследии" находится универсальная, как сейчас говорят, скрепа, которая все это пространство унифицирует — по крайней мере ту его восточную часть, где происходит действие. Эта скрепа — насилие.
Чемпионом по запредельному насилию среди произведений Сорокина раньше считался роман "Сердца четырех" — написанная в начале 1990-х фантазия о людях, которые стремятся превратиться в игральные кубики плоти на "ледяном поле, залитом жидкой матерью" — своего рода смесь маркиза де Сада с русским космизмом. "Наследие", пожалуй, отнимает у "Сердец четырех" пальму первенства — или по крайней мере встает с ними рядом. Явления вроде партизанской "смертной ебли" или кромсания людей лазером на топливо для паровозной кочегарки здесь пугающе нормализованы. Все к ним привыкли и возмущаются разве что для проформы: "“Ироды”, — жуя, равнодушно покачала головой жена мужика". Но еще страшнее, что нас самих в реалиях 2023 года этот карнавал мяса, крови и разорванных прямых кишок не удивляет. Если сорокинский роман описывает какое-то наследие, то это наследие нашего времени.
Буквальный же смысл заглавия — в линиях четырех (опять четырех!) героев-детей, которым приходится делать и претерпевать вещи совершенно не детские. Это дети Гарина, зачатые им во время предыдущего вояжа. Их матери — большая атаманша Матрена (этим курсивным прилагательным в мире сорокинского будущего обозначаются люди-великаны, живущие наравне с людьми обычных размеров и с маленькими — привет школьному клише "маленький человек") и альбиноска Цбюххр из "гулага болотных чернышей" — страны, где жили мутанты, порожденные радиацией; читателя вряд ли удивит, что ядеркой в прекрасных Россиях будущего шарахают направо и налево.
Инцестуозные наследники Гарина, не умеющие толком говорить по-русски ("Я читато не умете по-русский") и вообще по-человечески ("Достал фрэ аптечку, бинт вриш, антисептик форконь"), приспосабливаются к миру, где членораздельная речь не очень-то и нужна.
Вторая скрепа, которую Сорокин из романа в роман сохраняет, — литература и литературность: во второй части романа, "Партизанский отряд УЁ", он продолжает издеваться над "Доктором Живаго", ну а в третьей части, "Milklit", над всем русско-литературным дискурсом сразу. Об этой части — позже, а сейчас время рассказать о последней "скрепе", вытекающей из сорокинского литературоцентризма: это образ поезда и железной дороги, которая сшивает части бывшей России и Китай; какова уж там судьба у территориальной целостности Китая, Сорокин нам не рассказывает.
Хотя Россия развалилась, она продолжается — пока существует транссибирский экспресс, мчащийся вперед на ломтях парной человечины. Поезд как "сборная Россия" (не путать со сборной России) — троп, который впервые подцепил за край Достоевский, а затем в полную силу развил Венедикт Ерофеев. Один из романов Натальи Ключаревой, вышедший в бесконечно далеком 2008 году, назывался "Россия: общий вагон". В недавнем стихотворении "Поезд в Россию" Федор Сваровский описывает путешествие-возвращение в "ковидном поезде": "пассажиры же / в приподнятом настроении / кашляли курили плевали / возвращались домой / в ад / чтобы все наконец наладилось / устроилось".
Это "приподнятое настроение" — из того же ряда, что "полное отсутствие всякого смысла" в глазах народа, увиденного Веничкой Ерофеевым в вагоне электрички, и молчаливое согласие пассажиров сорокинского транссибирского экспресса с тем, что поезд движется на кусках людей, которых перед превращением в топливо еще пытали и насиловали. Все знают, что к поезду прицеплен пыточный вагон под названием Ши-Хо — и никому не приходит в голову его отцепить, хотя бы потому, что поезд в этом случае дальше не поедет. Безжалостная и достаточно прозрачная метафора. Для злободневной наглядности Сорокин вводит в повествование сцену с кувалдой, которой орудует "кочегар Жека".
При этом возмездие в романе наступает внезапно — и, что называется, бессмысленно и беспощадно: протяженный кровавый космос поезда заканчивается, когда на экспресс нападает партизанский отряд "Уссурийские Ебари" — после чего следует сцена, напоминающая то ли ранее описанную Сорокиным "опричную гусеницу", то ли фильм "Человеческая многоножка 3". "Уссурийским Ебарям" тоже недолго придется радоваться своей победе… На фоне всего этого подробнейшего насилия вырисовывается удивительная, элементарная в своей простоте мораль: сделай добро — и останешься жив. Этой морали следует и плохо говорящая по-русски девочка Аля, и, собственно, доктор Гарин.
Впрочем, добрые дела — не единственный секрет выживания: еще имеет смысл прочитать какую-нибудь книгу. В третьей части романа, "Milklit", мы переносимся в другой мир — тот, где войны давно прошли, а мясной гиньоль почти забыт. Здесь собираются утонченные интеллектуалы, читающие наизусть классическую русскую поэзию и обсуждающие новую литературу. В издевательских описаниях таких посиделок Сорокину нет равных, а кроме того, он предлагает нам очередную универсальную субстанцию — молоко, из которого можно лепить, пахтать и пластовать творожные романы. Тактильность этого процесса заставляет вспомнить блатное "ро́ман тискать". Как раз хозяин дома и тискает творожный роман про детей доктора Гарина. В результате возникает непонимание: идет ли речь о давно прошедших событиях — и тогда страшно от того, как легко они забылись? Идет ли речь о событиях, которые еще только произойдут, — и тогда страшно от того, что все зло еще впереди? А может быть, вся история про поезд, партизан, волосатых детей-убийц и старика в пенсне — вообще от начала до конца выдумка молочного писателя, и тогда нам должно быть просто, так сказать, художественно страшно — как от хорошего хоррора? Последнее решение кажется самым логичным, хотя Сорокин и здесь уходит от прямой трактовки, в самом конце романа заставляя реальность вновь вырасти из литературы. Но, возможно, окончательная трактовка и необязательна. В целом роман "Наследие" взывает к новому критическому языку: его не опишешь бесстрастно, он выводит сорокинское письмо о насилии на один уровень с насилием современности.
Ну и, наконец, "Наследие" показывает нам, что XXI век, как и предшествующий XX-й, имеет все шансы пройти в сплошной кровавой свистопляске.