"Тюрьма — не большая школа жизни, чем поездка в метро". Олег Радзинский о своей новой книге "Случайные жизни"
В октябре в издательстве Corpus вышла автобиография Олега Радзинского "Случайные жизни". OZON Гид поговорил с писателем о процессе создания книги, отдельных ее фрагментах и том, что он сам читает в свободное от работы время.
"Каждый человек живет свою жизнь. Некоторым, впрочем, выпадает прожить несколько жизней — как автору книги Олегу Радзинскому. Советское привилегированное детство в писательской семье со знаменитой фамилией и антисоветская мятежная юность, тюрьма и ссылка, лесоповал в Сибири и путешествия по джунглям Южной Америки, работа учителя в московской школе и карьера банкира на Уолл-стрит в Нью-Йорке — такого хватило бы на многих людей"
Из аннотации издательства Corpus
— Что или кто побудил вас написать автобиографию?
Мне всегда казалось, что в мемуарах интересна не столько фактическая сторона, сколько масштаб личности героя. Поскольку я человек не очень известный, никогда не думал, что истории из моей жизни могут быть интересны кому-нибудь, кроме друзей и близких во время встреч и застолий. Но года полтора назад мы с нашими друзьями Эрикой и Григорием Чхартишвили, они же Борис Акунин, а также Анна Борисова и Анатолий Брусникин (мы их вывели на чистую воду!) сидели и ужинали в городе Эдинбурге в Шотландии, и я что-то такое рассказывал. И, помню, Эрика и Григорий Шалвович посмотрели друг на друга, и Григорий Шалвович сказал: "Олег! Вы обязаны написать об этом книгу!". Было сказано это в приказном порядке, как и многое, что он говорит, и я его не ослушался — сел и написал
— А когда писали, не возникло желание посетить места, которые вы описываете в книге?
Вы предлагаете мне сесть в Лефортовскую тюрьму?
— Нет, можно же на Кавказ съездить, где у вас детство прошло.
Вы знаете, нет, не было времени — а путешествия его требуют. А потом, это же моя память, у меня все в голове — события, места. И наверно правильно не видеть, как все это выглядит сейчас, чтобы не запахло по-другому. Это было бы вредно для книги.
— Как герои вашей книги, те, кто ее уже прочитал или готовится прочитать, отнеслись к ней?
Из тех, кто в книге отображен, насколько я знаю, прочитали ее двое: мои друзья Александр Лебедев и Юрий Глоцер. Они говорят, что им очень понравилось, и восторгаются. Но они друзья, и я не могу верить в их объективность.
— Есть ли волнение, что кому-то что-то не понравится?
Нет, волнения нет, я вообще мало волнуюсь.
— Вы сейчас часто бываете в Москве?
Нет, очень редко. В прошлый раз был в 2016 году, а сегодня 2018.
— Живая за границей, в Штатах и Великобритании, вы ощущаете свою русскость?
Я думаю о себе как о себе, вот я Олег Радзинский, и это мое гражданство и моя национальность. Я лишен родины, моей родины больше нет. Моя родина — советское детство и юность, а этой страны больше нет, Атлантида затонула. Я не россиянин, никогда не был гражданином России и не жил здесь особенно, так что я тут турист. Те страны, в которых я живу — Америка, Великобритания, Франция — это тоже для меня заграницы, где мне повезло быть туристом. Я такой вечный турист.
— При этом вы, по вашему определению, не писатель и не диссидент. Кем вы себя определяете по роду деятельности?
Я финансист, в прошлом инвестиционный банкир, а ныне просто инвестор.
— Сколько вы при написании книг уделяете им времени, и как выстраиваете работу?
Все делится на периоды. Сначала я долго хожу, сижу, лежу и думаю о том, что меня начинает занимать, что внутри брезжит. Я же не профессиональный писатель, просто хватаюсь за какую-то интересную мне идею и о ней размышляю. Потом сажусь и пишу план. Дальше собираю материалы, делаю заметки и факты. Когда я писал роман "Агафонкин и Время", много изучал Монголию, Якутию, потому что там происходит большой кусок действия. Когда работал над "Суринамом", то же самое. Затем я начинаю разрабатывать и прописывать характеры. А потом, когда уже все готово, я сажусь — и у меня ничего не получается. И я долго с этим бьюсь. А пишу я дисциплинированно: прямо с утра, выпив кофе, сажусь писать и делаю это до 15:00. Моя задача — написать 7 тысяч знаков в день. Приходится себя заставлять. Есть люди, которые пишут легко, из них льется - а для меня это работа, я много времени трачу на редактуру, оттачиваю фразы, переписываю не один раз. Утром читаю заново то, что написал накануне, и снова правлю. Потом еще раз, и еще, а потом мой замечательный бессменный редактор Алла Хемлин мне присылает свои правки. Я с ней не соглашаюсь, но слушаюсь.
— Что вы сейчас читаете?
Я обычно читаю параллельно несколько книг.
В данный момент я читаю книгу Дмитрия Львовича Быкова "Июнь" и рекомендую ее всем абсолютно, потому что я считаю, что это одна из его лучших книг (хотя я по-прежнему больше всего люблю его роман "ЖД"). "Июнь" — книга, отлично написанная по фразе, автор очень стилистически выложился.
Кроме того, я читаю "Аристономию" Григория Шалвовича Чхартишвили, тоже замечательная книга с прекрасной идеей о человеческом достоинстве, не только человека, но и всего общества.
Из нехудожественной литературы я только что закончил Джона фон Неймана о философских основах квантовой физики. Квантовая физика — один из моих любимых предметов. Это то, о чем я пробовал написать роман "Агафонкин и Время".
— А что перечитываете?
Мало что и очень редко. Раньше перечитывал классику: Достоевского, Бунина Ивана Алексеевича последний раз перечитывал года три назад.
— В книге вы довольно большое внимание уделили Достоевскому. Какая самая любимая его книга?
Конечно же, "Бесы".
— Вы лично записывали аудио версию "Случайных жизней". Расскажите об этом.
Да, обязательно напишите о том, какой я герой, я настаиваю. 25 сентября этого года, когда книга уже была готова, со мной связались из АСТ, и сообщили, что аудиокнигу должен записывать я сам, а не актеры, как это происходит обычно. Во-первых, я этого никогда не делал. Во-вторых, я в этот момент находился в черногорском городе Будва на форуме русской культуры, который организовал Марат Гельман, и куда меня видимо позвали по ошибке. Там не было ни одной звукозаписывающей студии, но как-то они договорились с радио "Будва", которые, бедняги, во внеэфирное время пускали меня в студию. Я приходил с утра, и четыре часа записывался. И даже поставил рекорд: профессиональные актеры начитывают 40 страниц в день, а я — больше 50. Причем с первого раза, без всяких дублей, садился и читал, плюс умудрялся параллельно рассказывать истории, которые в книгу не вошли.
— Расскажите такую историю.
Когда мы жили в бараке для ссыльных с моей женой, даже тогда еще невестой Аленой, она забеременела. Я совсем ничего не знал и не понимал, очень волновался — вроде бы нужно беречь себя, но не сразу же лечь и лежать женщине. И вот как-то раз прихожу я с работы с лесоповала, вхожу в барак и вижу, что она несет ведро с водой. Я начала на нее кричать, что как ты можешь, ты что, сейчас будет выкидыш! Ни в коем случае! В общем, я ее отчитал очень строго, и Алена заплакала. Она поставила ведро, ушла в наш закуток из фанеры. Алену очень любили другие заключенные, звали "дочкой" — ей было 19 лет, а выглядела она лет на 15. И вот я гордый своей строгостью выхожу из сушилки, куда отнес мокрые после повала вещи, сидят мужики-зэка на кухне, курят. Среди них был цыган-бандит Светка Бебешко. И они мне так ласково говорят: "Олеж, а ну-ка тормознись". Я чувствую что-то неладное, спрашиваю: "Ну?" Они посмотрели на меня очень проникновенно, и Светка мне говорит: "Ты вот что, братан. Ты на Алену-то не кричи больше". И в этот момент я понял, за что его так боятся — почему даже наш главный пахан, Аслан, никогда с ним не спорит. Глаза у него были как кинжалы в этот момент. Я тихо покивал головой и больше никогда на Алену не кричал.
— Тюрьма — это правда школа жизни? Чему она вас научила?
Я там научился лимитам самого себя: знаю, что я могу выдержать физически и морально, а чего не сумею. Это, наверно, был самый главный урок. А так, знаете, жизнь — это школа жизни. Тюрьма — не большая школа жизни, чем поездка в метро. Уроки можно извлечь везде и из всего, даже сейчас, сидя в кафе и разговаривая.
— Вам правда не было страшно и тоскливо, когда вас приговорили к ссылке?
Нет, страшно мне не было. Я был тщеславным юношей, который ничего к тому времени не сделал, да и потом сделал не так уж много. Поэтому я хотел завоеваний и успехов, и арест, посадка и почетная диссидентская 70-я статья казались отличием высокого государственного доверия. Поэтому я этим всем очень гордился и радовался. Кроме того, я считал это творческой командировкой, смотрел, что происходит вокруг, сравнивал с прочитанными книгами — потому что был мальчиком из литературной семьи и ничего кроме жизни в книгах не знал. А тут — настоящая жизнь. Тоскливо? Да, наверно, потому что меня вырвали из объятий любимой девушки.
— По книжке есть ощущение, что после тюрьмы и этапа, во время ссылки на лесоповале, куда к вам приехала жена, вы как раз-таки приуныли.
Это правда. Потому что я вдруг обнаружил, что теперь отвечаю не только за себя, что очень легко, но и за Алену с ребенком. А когда есть ответственность, появляются страх и тревога. Так что да, это было менее веселое время, чем тюрьма, скажем так.
— И в книге, и в других интервью вы очень тепло отзываетесь о следователе Круглове, который вел ваше дело. Понимаю, что это отчасти ирония, но все-таки — если бы встретили его сегодня, о чем бы вы поговорили?
Никакой иронии, он был прекрасный собеседник. Мы с ним мало говорили о сути дела, потому что говорить о сути дела я отказывался, а он не настаивал — зато вели беседы о системе государственного управления в России, о духе русской литературы и ее влиянии на жизнь. Он был молод, старше меня лет на 10-12, не больше, вел себя очень корректно. И когда он следствие закончилось, я по нему скучал.
Если бы я его встретил, поинтересовался бы, как поживает его семья. У него уже на тот момент был маленький ребенок, потом еще появились дети. Спросил бы, как он прожил эти годы, как он пережил все эти потрясения. Понимаете, в конце концов, я же не был жертвой кровавого режима, это режим стал моей жертвой. Так что я бы даже, возможно, извинился.
— Не пробовали найти его?
Нет, это глупо — искать прошлое, в него нельзя вернуться, можно только вспоминать. Но если бы вдруг я встретил его где-то на своем жизненном пути, я был бы рад. У меня нет никаких претензий ни к нему, ни к другим сотрудникам КГБ.
— А кого еще из героев мемуаров вы бы хотели встретить, с кем сейчас связь не поддерживаете?
К сожалению, я не могу встретить своего друга и спасителя Колю Бакакина, это человек, который нашел меня, когда я был без сознания и умирал, и вообще много мне помогал. Коли больше нету, я выяснил в свое время, что он не пережил 90-е. Он, хоть и хороший человек, все-таки был бандитом, и в такое бурное время стал одной из его жертв.
Да многих хотел бы увидеть. Чеченцев, которые меня на Томской "транзитке" взяли в "семейники" и подкормили. Но они потом вернулись в Чечню, где в 90-ые, вы понимаете, не очень — если вообще вышли из тюрем.
— Вы книге очень критично отзываетесь о советской интеллигенции. Почему?
Важное уточнение: я имею в виду творческую интеллигенцию. Про научно-техническую мне мало что известно, но они точно жили в менее шизофреническом раздрае. Дело в том, что творческая интеллигенция, особенно художественная, унаследовала от российской дух оппозиционности, если ты против советской власти — ты свой. При этом никакой другой власти у них не было, и они были этой власти творческой обслугой. Никому это не нравилось, и интеллигенция покусывала руку хозяина. Все мы жили в такой шизофренической двойственности.
— "Жизни" заканчиваются вашей амнистией и эмиграцией. Будет ли продолжение, или в планах что-то новое?
Продолжения не будет, в этом смысла уже нет. Что касается планов, то Владимир Владимирович — Набоков, конечно же, и не подумайте, что я нас сравниваю — на вопрос о желаниях и планах на будущее сказал, что в числе прочего хочет купить карандаш. Так вот, я карандаш пока не купил, но подумываю купить ручку.