16 июня 2020

"Биссе, и отдохнем". Олег Дорман о Лилианне Лунгиной

Режиссер, сценарист, писатель и переводчик Олег Дорман – о доверии и искусстве, Лилианне Лунгиной и Астрид Линдгрен, детстве и взрослении, "большом мире" и песенке Карлсона.



Олег Дорман

Важные мысли, которые вдруг пришли мне в голову, я люблю потом отыскивать в чужих книгах, и если нахожу, то ссылаюсь не на себя, а на известного автора. Как-то неловко быть автором важных мыслей. Пусть лучше, например, Сэлинджер. Правда, он тоже отдал эту мысль другому. “Знаю… что мне как-то не хватает тех, о ком я рассказывал… Странная штука. И вы лучше тоже никому ничего не рассказывайте. А то расскажете про всех – и вам без них станет скучно”. Мы рады, что эта мысль не пришла в голову Холдену раньше – иначе бы книги не было. А мне, к сожалению, пришла: до всех фильмов и книг. Поэтому я очень боялся делать кино о человеке, с которым меня связывало то, что не связывало со всем остальным миром. Я сделал свой вывод из великой любовной лирики: не надо.
Не потому, что боялся отдать и заскучать. Даже не просто потому, что не хотел торговать доверием. Дело, видимо, в другом. Не хотелось тем самым превращать жизнь в материал литературы: я ощущал в этом какое-то неуважение к жизни. И даже не потому, что написанное непременно станет публичным – и становится публичным самим фактом превращения жизни в слова. Но потому, что если жизнь меньше, младше, хуже искусства – тогда и оно ни к чему. И если несказанное вслух не существует, то о чем вообще говорить. Удивительно, что все это я вычитал в книгах, хотя авторы и не планировали. Это они подсказали мне, что жизнь и есть текст, что переживаемое и есть произведение, и что эта книга, которую мы читаем и пишем одновременно, – беловик. А то, что пишем о ней, – подстрочник.
Но – так сложилось. Так вышло. Вот я пишу. Лилианна Зиновьевна Лунгина верила в слово, хотя разделяла мое чувство. «Это правда: написать о Симе нельзя. Но вдруг все-таки лучше написать, чем нет. Давай попробуем. Мне кажется, он был бы рад, правда?»
Вот теперь я вижу ее на обложках тысяч книг и не знаю, что чувствую. Мне кажется, она была бы рада.
А Сима – как был бы рад он! Просто слышу, как он хохочет на своих упоительных небесах и смущает шуточками Лилю: у жены-то, небось, оказалось больше зрителей и читателей, чем у его собственных сочинений.
Мне говорили несколько человек пронзительного ума: «этот успех вызван тем, что зрители изголодались по хорошей речи, неторопливому рассказу. Просто по интеллигентному человеку на экране. Ну… она ведь не такая уж значительная личность, согласись».
Она была самой значительной личностью, какую я встретил. Да не обидятся чудесные люди, которых я люблю, – а я их очень люблю. Но то, что сошлось в ней, обычно не соединяется в одном человеке. Глубокий ум – с живым сердцем, не замедлявшимся с возрастом. Сила воли – с легкостью, легкомысленностью, готовностью к игре. Прямота и честность – с добротой, всё в её натуре определявшей. Знание трагичности жизни – с чувством доброжелательной тайны, заключенной в существовании, с пониманием волшебного, с открытостью, любопытством, способностью к восхищению, с искренним, неповерхностным интересом к любому встречному и желанием помочь. Пришедшее к ней в юности решение «защищать какие-то вещи» – с женственностью, ласковостью, нежностью, не ослабевавшими до конца дней. Вы не ошиблись, дорогая публика, хотя я этого и не ждал: это не просто хорошая речь, занимательная биография и интеллигентная еврейская дама советской поры. Это единственный такой человек на свете. Думаю, не займись она переводами – однажды, например, в Швеции ей вручили бы премию за ее собственные книги. Которых она не писала, потому что написать прозу на уровне мировой, то есть всечеловеческой литературы в известных вам обстоятельствах было невозможно. Литература сопротивления – могучая вещь. Но это не литература. Потому что настоящая литература – и есть, в конечном счете, литература сопротивления.
Впрочем – там и Астрид Линдгрен не вручили. Тоже, видимо, недостаточно значительна.
Поэтому и работала Лилианна Зиновьевна Лунгина, как врач на эпидемии: переводя, чтобы выжили мы. Французские врачи, ее друзья, вывезли на себе рукописи Шаламова – обмотав вокруг тела под одеждой. Вот и она тоже всю жизнь: занималась контрабандой.

Ладно, – возможно, говорит она; никого не интересует риторика. Давай уже какой-нибудь рассказ. Сценку.
Но я уже рассказал все сценки, какие мог. Включил камеру – и готово. Там все сценки. Поэтому сейчас я лучше о себе.
Помню миг, когда в шесть лет оторвался от чтения «Карлсона» и посмотрел в окно. За ним был другой мир, чем тот, в котором я начинал читать эту книгу. Мой настоящий мир. Знаете, как в стихотворении слово отзывается рифмой на слово, и, если поэт великий, их тайная и нерасторжимая связь открывается нам – навсегда. Где дуб зеленый, там кот ученый. «Малыш и Карлсон» окликнул – и что-то отозвалось. И отозвавшись, обнаружилось. Навсегда.
Объясню вам только две вещи.
Дело происходит в наши дни, якобы в Швеции и Стокгольме, никаких тебе фей, троллей, гномов, сказок. Но есть Карлсон. Он летает, потому что сзади пропеллер. Не крылья же, в самом деле, мы не дети. Родители Малыша никогда не могут Карлсона застать. Только что вылетел. Обещал, но не прилетел. Улетел, но обещал вернуться. В шесть лет ты знаешь эти дела. Автор, ясно, клонит к тому, что Карлсон – выдумка. Фантазия одинокого ребенка.
В последней главе первой части родители с ним встречаются.
Карлсон – есть.
Линдгрен не совершает той подлости, того метафизического предательства, к которому так часто склонны мстительные взрослые и которое потом сказывается на целую жизнь. Сказка – не ложь. Карлсон не выдумка. Перед нами не сказка.
Всю книгу Карлсон проказничает и шалит, то есть балуется. В шесть лет ты понимаешь, к чему идет. В конце мы должны понять, что шалить и проказничать – нехорошо. Тем более, баловаться. Ты ждешь этого, как крика «Домой, обедать!» Но никто не кричит.
«Карлсон» – это книга о том, что проказничать и шалить, то есть баловаться, – хорошо. Что это очень серьезное дело. Оно соответствует природе жизни и задачам человека на земле.
Не будь послушным.
И главное. Сколько бы раз вы не перечитывали финал «Винни Пуха», слезы поднимаются у вас в глазах. Давайте-ка вместе. «И они пошли. Но куда бы они ни пришли и что бы ни случилось с ними по дороге, — здесь в Зачарованном Месте на вершине холма в Лесу, маленький мальчик будет всегда, всегда играть со своим медвежонком».
Это значит – всё будет отнято. Детства не станет. Останется только память. И литература.
Финал «Карлсона» – о том, что всё – навсегда. Карлсон никогда не улетит. От пирогов не толстеют. Жизнь навсегда.
Когда я рассказывал ей о трагической любви моей юности, она сказала: «Да-да-да. Читал «Слово безумца в свою защиту»? И тут же дала с собой Стриндберга в собственном переводе. В тот же вечер я прочитал – и понял, что если бы прочёл раньше, не совершил бы ужасной ошибки. Всё зависит от книг, которые успел прочитать. «Может, Алик, и не совершил бы. Но потом сильно бы пожалел».
(Однажды я рассказывал ей чужую историю: «там адский Стриндберг, он женат, она замужем, оба боятся причинить боль супругам». Вдруг неожиданно серьезным тоном спросила: «Они любят друг друга?» - «Да». – «Значит, – сказала твердо, убежденно, – они должны быть вместе»).
Здесь пропущен абзац о значении их с Симой любви в моей жизни.
Я спросил выпускниц семинара Лунгиной: чего бы не было в вашей жизни без нее? И сам тоже мысленно отвечал.
То от большого мира, что увидел, - тоже увидел благодаря ей. Никогда не хотелось быть туристом. Даже когда открылись возможности. Хотел оказаться там не призраком, фланером, посетителем музея – а по делу. Лучше всего по работе. Стать более-менее естественной частью другой жизни, хоть ненадолго. Так и вышло. В Полтаву, в Париж, в Израиль – потому что она жила там, и, значит, мне надо было там снимать. В Швейцарию, потому что Рудольф Баршай слышал про «Подстрочник». В Америку, в Англию – потому что у них вышел фильм.
Не пошел бы заниматься со студентами, если бы не десять лет с «Подстрочником», если бы не Людмила Владимировна Голубкина, спасшая меня этим, и много бы потерял. Не встретил бы любовь – и у нас не родился бы сын. Самый лучший на свете. В тот же год, когда «Подстрочник» был наконец готов. Мы читали «Эмиля» вслух уже несколько раз, я не говорю про «Карлсона».
Не встретил бы Золотухиных, которым она меня передала. Не познакомился с Феликсом Дектором. С Варей мы уже работали, но если бы не история с «Подстрочником», вдруг бы я не узнал, что она ангел?
Всё самое лучшее, всё самое главное, кроме родителей.
Пока писал – было чувство, что не терял, а вернулся.
Сегодня мы можем хорошо повеселиться, во всяком случае.
Малыш всерьёз разозлился.
— Как ты справишься, – сказал он гневно, – как ты справишься, я тебя спрашиваю, если тебя будут осаждать толпы народу!
— Ты знаешь, есть три способа: курощение, низведение и дуракаваляние. И я думаю, что придётся применить все три сразу.
Карлсон склонил голову набок и посмотрел на него лукаво.
Карлсон выглядел так забавно, что Малыш невольно улыбнулся и повеселел. Карлсон сунул руки в карманы и радостно позвенел своими пятиэровыми монетками.
— Гей-гоп, богатый, и красивый, и умный, и в меру упитанный мужчина в самом расцвете сил, это я, лучший в мире Карлсон, лучший во всех отношениях, ты это понимаешь, Малыш?
— Да, – ответил Малыш.
Но в кармане у Карлсона были не только пятиэровые монеты, но и маленький пистолет, и, прежде чем Малыш успел остановить Карлсона, выстрел прокатился по всему Вазастану.
«Ну вот, начинается», – подумал Малыш, когда увидел, что в соседних домах раскрываются окна, и услышал гул взволнованных голосов.
Но Карлсон запел свою песенку, и большими пальцами он отбивал такт:

Пусть всё кругом
Горит огнём,
А мы с тобой споём:
Ути, боссе, буссе, бассе,
Биссе, и отдохнём.
Пусть тыщу булочек несут
На день рожденья к нам.
А мы с тобой устроим тут
Ути, боссе, буссе, капут,
Биссе и тарарам.

Перевод Л.Лунгиной