Донна Тартт как будущий великий американский писатель
По просьбе "Афиши" Анна Наринская ("Коммерсант") рассказывает, чем хороши плохо известные в России книги 50-летней американки и кем она может стать в скором времени.
Добрые дела, как известно, наказуемы. Как и искренность. Очередное доказательство этих непреложных истин я получила совсем недавно — ответив на размещенный в фейсбуке пост. Мой знакомый просил посоветовать ему книжку "типа "Имени розы". Я предложила "Тайную историю" Донны Тартт и, не удержавшись, добавила: "Это как раз как "Имя розы", только лучше". А потом в течение нескольких дней я не могла открыть фейсбук, чтоб не увидеть десятки грозно краснеющих уведомлений, сообщающих мне о том, что поклонники творчества Умберто Эко спешат выразить мне свое возмущение.
Их негодование было не конкретным, а, скажем так, принципиальным. Никто не пытался сравнить эти две книги (Тартт никто и не читал, разумеется) — просто Умберто Эко за долгие годы изданий и переизданий, приездов и выступлений стал для нас практически родным и его, как выяснилось, нельзя задевать по умолчанию.
Это вообще отдельная тема — о том, как иностранный писатель становится у нас популярным. Наша любовь к иностранным авторам взбалмошна и избирательна, зависит от стечения обстоятельств (например, как в случае с Эко, от культуртрегерских способностей переводчика) и совсем не всегда соответствует западной иерархии. Некоторых писателей мы здесь привечаем особо, от некоторых пренебрежительно отмахиваемся, а во время вручения Нобелевской премии по литературе (ну хорошо, пусть не каждый второй год, но, во всяком случае, каждый третий) нас регулярно захлестывает возмущение, что ну вот, опять дали кому-то, кого никто и знать не знает. Что, вообще-то, означает одно: мы здесь ленивы и нелюбопытны.
На этом месте пора притормозить и оговориться. Тартт, написавшая за почти четвертьвековую литературную карьеру всего три романа, не только у нас, но и во всем мире менее знаменита, чем знаменитый постмодернист Эко. Да и сравнение "Тайной истории" с "Именем розы", вообще-то, не совсем справедливо. То есть нет, оно возможно, если исходить из формальных признаков (и тот и другой роман построен вокруг детективного сюжета, и тот и другой напичкан культурными аллюзиями и цитатами), но Эко предлагает нам головокружительный фокус, беллетристическую иллюстрацию философской системы, составленную уже вполне умудренным профессором и публицистом, а Тартт — настоящий роман, с настоящими чувствами, написанный совсем еще молодой женщиной. Последнее, впрочем, в моем понимании и означает то самое "лучше".
"Тайная история" вышла в 1992-м. Я в это время жила в общежитии для студентов-иностранцев Колумбийского университета на пересечении 119-й и Бродвея — во вполне еще тогда опасном Испанском Гарлеме. Манхэттен был заклеен скандальными бенеттоновскими плакатами с фотографией больного, умирающего от СПИДа; на улицах попадались люди в футболках с надписью "Я убил Лору Палмер"; практически из каждого утюга раздавалось "Smells Like Teen Spirit"; на журнальных обложках сменяли друг друга разваливший Югославию Радован Караджич и разваливший семью Вуди Аллен; Шэрон Стоун многозначительно раздвигала ноги в "Основном инстинкте"; Иосиф Бродский все еще жил на Мортон-стрит в Виллидже, а его друг Дерек Уолкотт получил Нобелевскую премию по литературе (то есть для моих соотечественников это был как раз год негодования).
Такая обстановка как-то не предрасполагала только что покинувшую Москву студентку к чтению толстых книг с торжественным изображением античной статуи на обложке. А эта была именно такой. И еще страшно тяжелой, все эти теперешние фокусы с облегчением переплета еще не изобрели — думаю, поэтому кто-то оставил ее на исцарапанном журнальном столике в рекреации. Я от нечего делать открыла и — да, уже не закрыла, пока не закончила. Знаю, что банально, но так оно и было, уж простите. Ну и еще банальное: вот это "невозможно оторваться", это утягивание в отдельный мир — это и есть признак настоящего романа.
У "Тайной истории" в некотором смысле идеальный саспенс: начинается с пролога, в котором рассказчик — бывший студент-античник Ричард Пэйпин — сообщает, что совершено убийство, за которое он "отчасти" несет ответственность. И с этой минуты (то есть практически с первых строк повествования) весь текст, наполненный обсуждениями древнегреческой философии и пронизанный множеством явственных и скрытых цитат, освещен (или скорее затемнен) предчувствием трагедии. Поэт и философ Сэмюэль-Тейлор Кольридж говорил, что для Шекспира заставить зрителя напряженно ждать — куда важнее, чем поразить его. Так вот здесь — то же самое.
Это кольриджевское изречение о Шекспире я, не буду притворяться, не то чтобы сама с детства знала, а не так давно вычитала как раз в статье о Донне Тартт, опубликованной в газете The Guardian британским литературоведом Джоном Маллэном к десятилетию выхода романа. Называется она простенько: "Десять причин любить "Тайную историю" Донны Тартт".
Свое перечисление тарттовских достоинств Маллэн начинает с того самого заданного прологом саспенса. Потом он переходит к ее зачарованности красотой (человеческой, природной, поэтической), к ее умению видеть в самых простых событиях перст судьбы, к ее "внутреннему дионисийству", к ее глубокому знанию литературы и умении встроить в свой роман реминисценции из великих текстов прошлого, к тому, как ловко она осваивает американскую традицию рассказа об "убийстве на кампусе", к тому, как у нее получается вдохнуть свежее дыхание в извечный конфликт — между недовольным собой, неловким и одиноким протагонистом и самоуверенным и харизматичным антагонистом.
Для меня лично — когда я сидела в пыльной рекреации, да и сейчас тоже — в этих "протагонисте" и "антагонисте" и было все дело. То есть даже не именно в них, а вообще в тарттовских героях — которых, несмотря на всю их странность, можно соотнести с собой.
Потому что "Тайная история" — это да, интеллектуальный роман, но интеллектуальный роман о людях. В последнее время (даже если этим "последним временем" считать двадцать пять лет) интеллектуальные романы время от времени появляются, а вот романы о людях случаются гораздо реже. "Хорошего человека найти нелегко", — писала Фланнери О’Коннор. Это, безусловно, верно применительно к жизни. Это также верно применительно к литературе — в том смысле, что хорошо написанного человека найти очень, очень трудно.
Про Фланнери О’Коннор Донна Тартт "официально" признается, что — боготворит (как, правда, и любой другой уважающий себя американский писатель). Разве что у Тартт на это немного больше прав: она родилась в сердцевине территории южной готики — в графстве Лефлор, штат Миссисипи.
Про свое детство Тартт когда-то написала небольшое эссе "Сонный городок: южноготическое детство. С кодеином". Это отличный, смешной текст про прапрадедушку писательницы — джентльмена-южанина, зачитывавшегося "Исповедью англичанина, употреблявшего опиум" Томаса Де Квинси и потчевавшего любимую праправнучку огромными дозами кодеинового сиропа от кашля, а также виски с водой и сахаром ("Виски должен был заставить меня спать и толстеть, — пишет Тартт. — Получалось и то и другое"). В 2002 году — десять лет спустя после "Тайной истории", ставшей уже к тому времени американской классикой, — вышел новый ее роман "Маленький друг". И он как раз о южноготическом детстве.
В 2002 году я жила в Москве и ничего такого увлекательного, как десять лет назад в Нью-Йорке, вокруг меня не происходило — так что тот факт, что, заполучив "Маленького друга", я не закрыла книгу, пока не дочитала, даже и не вызывает удивления.
Это гораздо более зрелый роман и, соответственно, куда меньше умничающий. Тартт не играет с американской южной традицией романа о подростке: она сознательно и твердо, без всякого фокусничества в нее вступает — где-то неподалеку от Харпер Ли и Томаса Вулфа.
Даже в сравнении с романами этих знаменитых писателей "Маленький друг" это один из самых задевающих текстов о переходном возрасте, точнее — о возрасте перехода. О тягучем ощущении одиночества, о невозможности смириться с неотменимостью "положения вещей", тем более стать его частью. О полном отчуждении от взрослого мира, безусловно враждебного, об ощущении этого мира как заговора. И он тоже начинается с убийства.
Это вообще практически триллер. И в прямом смысле: совершено преступление, главная героиня (двенадцатилетняя девочка, живущая ровно там, где Тартт проводила свое детство, и ровно в те годы, на которые оно выпало) считает, что знает виновного, и преследует его. И в том смысле, в котором триллером оказывается жизнь любого тинейджера — когда отношения с взрослыми видятся цепью непоправимых событий, а дежурные ситуации чреваты катастрофами. Когда маниакальное — в глазах взрослых — преследование цели оказывается единственным более или менее надежным якорем.
"Маленький друг" был благосклонно принят критиками, но не вызвал такой шумихи, как некогда "Тайная история". Реакция скорее походила на удовлетворенное признание: да, мы знали, что Тартт — большой писатель, так что неудивительно, что она выпустила достойную этого звания книгу. Американцы вообще щедры к своим авторам. Они не стесняются называть их великими при жизни (как, например, Джонатана Франзена) и прилюдно сокрушаются, если не успели назвать их великими до смерти (как, например, Ричарда Йейтса). Донна Тартт еще не приобрела американский титул великой, но неуклонно продвигается в этом направлении. В прошедшем октябре, верная своему правилу "роман в десятилетие", она выпустила книгу "Щегол", который был встречен никого уже не удивляющим почтительным ропотом и окрещен красивым словом Dickensian ("диккенсовский" по-русски звучит куда менее благозвучно).
Романы Тартт всегда заканчиваются неким признанием героя, даже его разоблачением. Мне в конце этой статьи тоже предстоит признание и даже саморазоблачение. Роман "Щегол" я еще не читала, хотя книгу уже заполучила. Потому что в том, что именно со мной произойдет, когда я наконец ее открою, у меня сомнений не имеется. А в ней все-таки восемьсот страниц.