Гибель на полустанке. Выходит в свет новый роман Владимира Сорокина "Наследие"
В последней из трех книг Владимира Сорокина о докторе Гарине следует неизбежная гибель единственного героя трилогии, который для автора не может считаться лабораторным объектом. Она нужна для того, чтобы в новой реальности для читателя далекое и страшное будущее обратилось тем, чем оно, по мнению Сорокина, было на самом деле,— недалеким прошлым, историей, наследием, считает Дмитрий Бутрин.
По нынешним временам рекомендовать "Наследие" Владимира Сорокина читателям — дело несложное. Для тех, кто начал с сорокинской "Метели" в неправдоподобно далеком 2010 году и продолжил "Доктором Гариным" в 2021-м, узнать, чем закончилось дело, все равно необходимо. Да, в общем, ничем не закончилось, история даже с гибелью одного из действующих лиц не заканчивается, хотя и имеет начало. Оно есть в "Наследии": пара детей-альбиносов, вечно живущих в мире, в котором нет времени, поскольку это мифологическое время, "время сновидений" по Стэннеру, живут в романе именно в этом времени — то ли в виде книжных персонажей, то ли наяву, на деле неважно. Ядерной зимы не состоялось, хотя в хронотопе "Наследия" опять зима, как всегда — зима, самое русское время года: и жизнь, и текст будут продолжаться на русском, китайском, французском, алтайском, казахском и прочих ныне существующих и будущих языках. Впрочем, и вне рамок трилогии "Наследие" — роман, идеальный для того, чтобы вернуться к текстам Владимира Сорокина 10–20-летней давности и даже далее. Сразу ко всем — в тексте относительно мало разве что голубого сала, если не считать сам текст созданным из этой неизменяемой временем материи (если кто запамятовал — материи из одноименного романа Сорокина 1999 года), ну и ранних, еще советских романов — но не рассказов. Как и в первых двух текстах трилогии, автор предпочитает поддерживать ощущение интертекстуальности со своими прежними книгами — в результате вселенная Сорокина последних десятилетий уже очень велика, даже избыточна, назойлива, жужжит в ушах.
Конечно, в ней уже тесно. Герои "Наследия" и других текстов постоянно видимо и невидимо сталкиваются, проходят друг через друга, вспоминают самих себя. "Наследие" — еще одно текстуальное представление фрактала Сорокина, в котором временное измерение — еще одна техническая переменная. Без сомнения, книга имеет все свойства классического исторического романа, даром что время "Наследия" — относительно недалекое построссийское будущее, где-то даже настоящее, но не прошлое. Но после "Дня опричника" об этом как-то и странно говорить: что время? Мы его вертели и вертим, и не только Сорокин умеет.
Как и все тексты Сорокина (совершенно без исключения, не спорьте), этот роман — чтение некомфортное, в данном случае — особо некомфортное. Напомним для тех, кто знакомится с работами Владимира Сорокина впервые: "порнография", в которой не устают обвинять автора ригористы, в данном случае является исследовательским приемом, способом лабораторного исследования писателем свойств языка и его восприятия. Для того чтобы работать с читателями (и, разумеется, с самим собой, как с первым читателем-писателем этих текстов) в пространствах языка, не открывающихся обычным семантическим напряжением, применяется напряжение высокое — там, где обычно 12 вольт, в текстах Сорокина 3–4 киловольта. Так вот, в "Наследии" автор позволяет себе и все 15 киловольт, благо, как выясняется, мозги у нас, людей, весьма пластичны, они и не такое в состоянии выдержать.
Тем более сейчас. Завершение истории доктора Гарина в нашем, обычном времени пришлось на период, когда паровоз, везущий героев с Дальнего Востока в Красноярск на особом топливе (ломтях человеческих тел), конечно, не в состоянии никого шокировать. Достаточно недавних фотографий, заботливо делавшихся боевиками "Хамаса" в Кфар-Азе, чтобы относиться к сценам походной жизни дальневосточных партизан будущего как к чему-то обычному, рядовому: видели, бывает. А уж странный язык главной героини Али, встретившей в поезде безногого инвалида, говорящего поговорками из одной из странных книг Сорокина, книги искусственных, обсессивных пословиц, не дающих автору покоя,— просто пожать плечами: как только сейчас не говорят, то ли еще будет. Мы живем в мире, в котором такого уровня насилия, как в "Наследии", еще нет, но оно уже представимо, и оно не ужасает — это то, что хочет сказать нам Владимир Сорокин, и его киловольт, увы, уже не хватает для того, чтобы нас дернуло током.
Просто что-то кислое на губах, контакты батарейки. На вкус как немного перекисший творог. Не то чтобы в мире "Наследия" нет ничего нового — есть вот, например, творог, двоюродный брат голубого сала, делающийся из молока литературного творчества,— овеществленная метафора. Гарин в конце концов узнает на своей шкуре, что литература есть способ делать вековые мраморные монументы в ходе смешного, очень бытового и в сущности пошлого процесса. Гарин — доктор, а не литератор, зачем ему это знать? Да зачем и читателю знать, зачем пишутся эти романы, почему Сорокин раз за разом идет на эти эксперименты, которые с каждым новым пятилетием становятся все менее результативны? Хотя бы затем, чтобы не пропустить очень важный момент в творчестве классика русской литературы. Не будет преувеличением сказать, что в очень узком и специфическом, отнюдь не буквальном смысле Гарин для Владимира Сорокина автобиографичен. "Тебе самому доктора надо!" — "Уже не надо" — многомерный смысл "Наследия" в этом сверхкратком диалоге, который по оплошности можно пропустить. Гарин, безусловно, не лабораторный объект, он больше, чем любой другой герой романов Владимира Сорокина, и на него автор, кажется, возлагал очень большие надежды, и не напрасно. Очередной эксперимент Сорокина блестяще удался: если сделать движущей силой героя то, что советовал делать движущей силой Данте, то все движется, и как дивно движется!
Увы, любовь всегда происходит на фоне истории. Поезд на человеческом мясе прибывает в то прошлое, которое казалось нам в этих текстах будущим. Ничего специального в этой операции, как всегда, военной операции,— нет. Обычная, такое уже было сто раз. Мы к этому привыкли, Сорокин — нет, не привык, оттого-то доктор Гарин больше не с нами, а мы — здесь. Осматривайтесь, это не последняя станция. Их много.