Русская проза: "Свента" Максима Осипова
Врач-кардиолог и писатель-прозаик (или писатель-прозаик и врач-кардиолог) Максим Осипов — наглядный пример истинности выражения "Нет пророка в своем отечестве" или, если возводить это выражение к словам Христа, "не бывает пророк без чести, разве только в отечестве своем и в доме своем". В одном из самых популярных и почитаемых независимых издательств Америки NYRB в 2019 году вышла книга Максима Осипова "Камень, ножницы, бумага" ("Rock, Paper, Scissors"), сборник из 12 произведений автора. Предисловие к изданию написала лауреат Нобелевской премии по литературе Светлана Алексиевич. Los Angeles Review of Books сравнил тогда писателя с Чеховым. В России же Осипов хоть и был награжден рядом литературных премий, но не получил и десятой доли того признания, которое, без всяких сомнений, причитается ему "по гамбургскому счету". Так что в очередной раз можно лишь сожалеть, что счет этот ведется в Гамбурге, а не в Тарусе.
"Свента" — самый полный из когда‑либо публиковавшихся в России сборников повестей, рассказов и очерков Максима Осипова. Здесь и повесть "пгт Вечность", и драматический монолог "Риголетто", и путевой очерк "Свента", давший название всему сборнику, и множество удивительных рассказов, очень разных, но все же объединенных одной общей чертой – вниманием к жизни. Основа любого рассказа Осипова – наблюдение. У него, действительно, какой-то совершенно невероятный, хирургически точный взгляд на мир – то, что принято называть "писательской оптикой". При этом Осипова нельзя назвать непредвзятым зрителем, его точка зрения на все увиденное и описанное считывается моментально. Здесь он больше напоминает, скорее, не Чехова, а Толстого.
Это особенно хорошо заметно в одном из главных бриллиантов книги – серии "очерков из провинциальной жизни" "101‑й километр". Это, без преувеличения, оттиск времени, по которому потомки смогут довольно точно определить, как мы жили. Впрочем, и современникам стоит проверить себя и задаться вопросом: а представляем ли мы себе, как на самом деле устроена та самая настоящая российская действительность. Автор рассказывает о своей работе в больнице "в небольшом городе N., районном центре одной из прилежащих к Москве областей":
"Первое и самое ужасное: у больных, да и у многих врачей, сильнее всего выражены два чувства — страх смерти и нелюбовь к жизни. Обдумывать будущее не хотят: пусть все остается по‑старому. Не жизнь, а доживание. По праздникам веселятся, пьют и поют, но если заглянуть им в глаза, то никакого веселья вы там не найдете".
Унылость настоящего и туманность будущего заставляют местных обитателей все с большей теплотой и любовью вглядываться в прошлое. Причем делают это даже те, кто вроде бы не должен:
"... в тридцать восьмом расстреляли отца, и сам успел посидеть — протестовал против ввода советских войск в Венгрию, Хрущев его вскоре выпустил (Хрущева он ненавидит). Теперь, в свои восемьдесят с небольшим (ровесник матери, он помнит ее здешнюю учительницу английского языка Маргариту Яковлевну Рабинович: “Она ведь была репрессирована”, с этого начался разговор) преподает философию, религиоведение, обществознание в московском вузе, а тут, в отделении, проповедует сталинизм.
А как же отец?
— Да, перегибы были… Но, между прочим, и Черчилль ведь отмечал… — заграничный успех сталинистами тоже ценится".
Здесь у автора очень неожиданное и горестное сравнение:
"Ностальгия по СССР сделалась общим местом — все нас боялись, и было много хорошего: бесплатное (что это значит?) здравоохранение, огромные тиражи литературных журналов, Союзмультфильм. Вышедшие из Египта евреи тоже тепло вспоминали неволю: и “котлы с мясом”, и “рыбу, которую ели в Египте даром, дыни и огурцы”, а может быть, и египетскую медицину, и — кто знает? — образование".
На этих страницах можно встретить истории совершенно фантастические (и не менее макабрические):
"Идиотизм власти (областной, московской) даже не обсуждается, обсуждаются только способы ее обмана. Из-за этого происходят истории, для описания которых нужен гений Петрушевской. Вот одна из них: есть распоряжение, что ампутированные конечности нельзя уничтожать (например, сжигать), а надо хоронить на кладбище. Несознательные одноногие граждане своих ампутированных ног не забирают, в результате в морге недавно скопилось семь отрезанных ног. Пришлось дождаться похорон бездомного (за казенный счет без свидетелей) и положить их ему в могилу".
Есть здесь наблюдения и выводы совершенно неожиданные, разрушающие общепринятые представления о самих себе, наблюдения и выводы, над которыми хочется глубоко задуматься, и с которыми иногда тянет горячо спорить.
"…оказалось, что дружба — феномен интеллигентский. Так называемые простые люди друзей не имеют: ни разу меня не спрашивал о состоянии больных кто‑нибудь, кроме их родственников. Отсутствует взаимопомощь, мы самые большие индивидуалисты, каких себе можно представить".
Это ведь идет в разрез с повторяемыми еще с царского времени мантрами, мантрами, которые охотно поддерживал Советский союз и которые Советский Союз пережили. О том, что в сложную годину подбоченится русский мужик, сдернет с головы шапку и придет на помощь другу своему, встанет с ним рядом плечом к плечу… А может, это действительно миф, самой интеллигенцией и придуманный? И может быть, прав уже упомянутый нами Чехов: "Несчастные эгоистичны, злы, несправедливы, жестоки и менее, чем глупцы, способны понимать друг друга. Не соединяет, а разъединяет людей несчастье, и даже там, где, казалось бы, люди должны быть связаны однородностью горя, проделывается гораздо больше несправедливостей и жестокостей, чем в среде сравнительно довольной"?
А несчастия в рассказах и у Чехова, и у Осипова хоть отбавляй. И это, конечно, нисколько не вина писателей.