Европа в "оральной стадии". Гоголь и сыр в новом романе Мишеля Уэльбека
В конце октября на русском выходит роман "Серотонин" лауреата Гонкуровской премии, автора "Возможности острова" и "Элементарных частиц" Мишеля Уэльбека. Писатель стоит у постели больной Европы с томиком "Мертвых душ": пациент уже не дышит.
Фразой "enfant terrible литературы" книжные обозреватели так часто злоупотребляют, что становится тошно. В "несносных детей" записывают кого угодно — от Франсуа Бегбедера до Владимира Сорокина, от Артюра Рембо до Василия Розанова. Но в terrible-статусе Мишеля Уэльбека точно сомневаться не приходится. Это в день выхода его романа "Покорность" об исламизации Европы террористы расстреляли редакцию Charlie Hebdo. Его роман "Платформа" предсказал теракты на Бали 2002 года. А новая книга, "Серотонин", как считают во Франции, спрогнозировала движение "желтых жилетов" 2018 года. В общем, Уэльбек — это такой французский Пелевин. Только выпускает романы не раз в год, а реже. И триггеры обобщает не за прошедшее время — смотрит в будущее.
Книги Уэльбека, как уравнения, состоят из нескольких известных и неизвестных. Его главному герою всегда за сорок, и этот состоятельный белый мужчина мучается от кризиса среднего возраста. 46-летний агроинженер Флоран-Клод Лабруст работает в министерстве сельского хозяйства. Но доклады, где он защищает патерналистские меры, бесполезны: местных крестьян все больше теснят производители из других стран Евросоюза. Любовница, японка Юдзу, не приносит удовольствия — особенно с тех пор, как Лабруст обнаружил её фото на сайтах для взрослых: девушка сношалась с доберманом. Разочарованный во всем, француз выписывает антидепрессант — и решает исчезнуть с радаров, пропасть из жизни.
Сюжет "Серотонина" на удивление беден событиями. На первой сотне (из 320) страницах нового романа ничего, буквально ничего не происходит. Персонажи прошлых книг Уэльбека отыгрывали комические репризы на сцене, снимали порнофильмы, отправляли туристов в секс-поездки в Азию, боролись за физическое бессмертие, спорили о политике, наконец. Лабруст же просто готовится покинуть свою квартиру в небоскребе в центре Парижа (желательно так, чтобы Юдзу нечем было платить за аренду и пришлось вернуться на родину) и вспоминает бывших любовниц. Датчанка Кейт плакала на перроне, когда он уезжал от неё на поезде. Актриса Клер могла бы разбогатеть в порноиндустрии, а играла в заумных постановках по текстам Батая и Бланшо. Студентка Камилла была самим совершенством, но Лабруст изменил ей с подвернувшейся в командировке негритянкой, а когда Камилла в слезах собирала вещи, не смог ничего сказать — не нашёл "адекватной фразы, приличествующей случаю".
Даже от секса, на который богаты былые романы Уэльбека, в "Серотонине" остались лишь воспоминания: под действием антидепрессанта член главного героя поставил хозяина "в известность о том, что собирается уйти на покой".
Всякий раз, когда можно действовать, Лабурст бездействует. Всякий раз, когда нужно принять решение — стушевывается. Идеальный вуайерист, он занимает позицию наблюдателя по отношению и к своей жизни (да, в общем, какая тут жизнь — просто несколько гигов фоток на жестком диске компьютера), и к чужой. Когда действие наконец-то сдвигается с мертвой точки и доходит до кульминации — фермерского бунта на северо-западе Франции, который пресса и приняла за предзнаменование "жёлтых жилетов", — Лабурст вновь оказывается в стороне. Бородатые мужички, притеснённые ирландскими и бразильскими молочными производителями, перекрывают дорогу и вступают в стычку с полицейскими, — а бывший клерк Минсельхоза рассматривает их с отдаленного пригорка в бинокль. А ведь и сам учился стрелять, готовил оружие.
Уэльбек известен как один из самых последовательных критиков современных европейских порядков. Мультикультурализм, толерантность, культура потребления, — всё это он так или иначе разделывал под орех и в своих книгах, и в интервью. Но теперь на смену возмущению пришло отчаяние. Общество, которое когда-то обещало стать лучшим из возможных миров, перешло в "оральную стадию" развития, где главный источник удовольствия — еда; замерло в предсмертном оцепенении, устами своего героя говорит Уэльбек. "Возможности острова", маячившего вдали, уже нет, и даже перспектива покорно слиться с исламским фундаментализмом, как в предпоследнем романе, уже не брезжит. Никакие антидепрессанты, стимулирующие выработку гормона радости серотонина, тут не помогут: "Маленькая белая таблетка овальной формы с насечкой посередине… ничего не создает, не видоизменяет; она интерпретирует. Все окончательное делает преходящим, неотвратимое — случайным... Превратив жизнь в последовательность механических действий, она просто помогает обманываться. А стало быть, и выживать или хотя бы не умирать — какое-то время".
Во всем мире на гребне сейчас движение против харрасмента, буллинга и абьюзинга: защищают сирых, убогих, цветных, геев, бисексуалок, оскорбленных продюсерами кинодив. Роман Уэльбека позволяет развернуть перспективу на 180 градусов: по-настоящему, если уж кого и харрасит западное общество, так это белого гетеросексуального мужчину. И если уж кто-то достоин защиты, так это Лабурст (при всем зашкаливающем уровне сарказма Уэльбек где-то в глубине души своего героя жалеет). Живущий в мягком, разжиженном мире, наделённый волевыми чертами лица, но абсолютно неспособный эти качества реализовать. Покинутый родителями (смерть отца — один из сквозных мотивов Уэльбека), трудолюбиво строившими добротный европейский дом, взрослый мальчик просто не знает, что с этим домом делать.
Тут, конечно, остаётся ещё один вариант самозащиты — стать "Джокером" (и этот сценарий герой в определённый момент всерьез рассматривает) и отплатить насилием за свои травмы. Но для этого вновь нужна решительность — хотя бы, чтобы в нужный момент нажать на курок. А её у Лабурста нет. В такой ситуации только и остаётся, что твердить: "Бог дал мне природу простую, даже, на мой взгляд, простейшую; скорее мир вокруг меня стал сложносочиненным".
Несмотря на весь поток мизантропии, сетований и ламентаций, от "Серотонина" сложно оторваться, и это чтение способно доставить определённое (пусть и мазохистское — каждый из нас немножко Флоран-Клод Лабруст) удовольствие. Во-первых, о закате Европы перед нами вещает не какой-нибудь консервативный публицист "Литературной газеты", а самый настоящий западный интеллектуал. Во-вторых, уэльбековский тест, пусть и потерявший былую сюжетно-композиционную поджарость, сохраняет свои родовые черты, — пантагрюэлевские описания еды, всей этой дорогой для русского сердца запрещенки ("ливаро, сидр, поммо, колбаски из свиных потрохов"). Писатель не избегает фирменной афористики ("У людей определенного культурного уровня отсутствие новостей — неминуемо плохая новость"; "Говорить об экономике все равно что о циклонах и землетрясениях") и длинных, педантичных описаний, которые так и сочатся сарказмом (взять хотя бы сравнительно-сопоставительный анализ французских супермаркетов на 80-й странице).
Российскому читателю обязательно потрафят и отсылки к русской культуре, которые можно найти в "Серотонине". Отвлекаясь от переедания, вина и мыслей о прошлом, Лабурст вспоминает Достоевского и Некрасова (не обойдётся и без упоминания национального лидера Владимира Путина); а в один из самых ответственных моментов своей жизни читает "Мертвые души" и признаётся, что испытывает необыкновенную "близость" к Гоголю. Ещё бы — Лабруст для Уэльбека — такое же зеркало современной Франции, каким был Чичиков для гоголевской России. Другой текст, ставший определяющим для персонажа Уэльбека, — "Волшебная гора" Томаса Манна. Ещё одна великая книга о "ничем не примечательном" молодом человеке и прощании с иллюзиями.