"Горький" и премия "Просветитель" провели открытое интервью с византинистом, доктором исторических наук Сергеем Ивановым. Константин Мильчин поговорил с ученым о его читательской и научной биографии, неопубликованных византийских текстах и о том, почему византийцы так и не научились делать сахар.
"Я ничего не знал про античность, а потом произошло чудо"
Хороший вопрос — как зарождается интерес к какой-то специфической сфере деятельности, особенно если она связана с чтением? Моя история немного необычная — дело в том, что я родился в семье людей, которые ничего не знали про древность, ею не интересовались, занимались кино. В детстве у меня не было даже книжки Куна "Мифы и легенды Древней Греции" (не понимаю, почему она оказалась самым важным нон-фикшн XX века на русском языке наряду с "Книгой о вкусной и здоровой пище"). Я ничего не знал про античность, а потом произошло чудо: журнал "Наш современник" в 1964 году опубликовал рассказ Всеволода Иванова "Сизиф, сын Эола". Этот номер, старый, растрепанный и вымоченный в морской воде, я нашел на пляже курорта Геленджик, когда мне было десять лет. Рассказ Иванова, стилизованный под древность, был довольно слабый, он сопровождался картинкой, изображавшей Сизифа, — так я впервые столкнулся с античностью, и это произвело на меня совершенно оглушающее впечатление. Я понял, что есть мир, который притягивает меня как магнит. Находка определила всю мою дальнейшую жизнь, я начал страшно интересоваться и искать, все карманные деньги я тратил в букинистах на книги об античности, читал подряд абсолютно все, что находил. Еще я за тем же ходил в Некрасовскую библиотеку — мне попадались логические трактаты Аристотеля, Софокл, "Золотой осел", и я читал без разбора. Как-то я купил в букинисте книжку Сергея Ивановича Радцига "Введение в классическую филологию", она вообще не претендовала на увлекательность, это был учебник для классического отделения, куда я в конце концов и поступил много лет спустя, но я и ее проглотил. Какие-то книжки остались со мной и на потом — например, Корнелия Тацита я читал много раз, а позже познакомился с переводчиком Георгием Степановичем Кнабе, в дальнейшем мы переводили с ним вместе "Историю" Тита Ливия, но самым идеальным для меня проводником по античности оказался филолог-классик Симон Маркиш, который занимался пересказом античных сочинений для детей (его "Война с Ганнибалом" — это пересказ Тита Ливия, сделанный очень тактично и умно), его работы были на благо просвещения таких детей, как я. В целом же чтение мое было бессистемным, я был абсолютный неофит и самоучка, некому было подсказать. Простой пример: я сам для себя случайно открыл Бахтина, подобно тому как Хосе Аркадио Буэндиа из "Ста лет одиночества" Маркеса вдруг вывел, что земля круглая. И я очень гордился этой своей персональной находкой, пока не поступил в МГУ и не догадался, что Бахтин был кличем всего поколения. Вообще, попав в университетскую среду, я сразу нашел "братьев по разуму", и это было дополнительным приобретением, пожалуй, не менее важным, чем антиковедение.
Но вернусь чуть назад. Я вообще любил читать про историю, и тоже довольно бессистемно: прочитал от корки до корки двухтомник Антонэна Дебидура "Дипломатическая история Европы", прочитал мемуары Бисмарка, изданные в 1940 году под знаком внезапно вспыхнувшей дружбы с Гитлером. Но это было вторично, побочно, с античностью не сравнить. Потом у меня появилась руководительница чтения — школьная учительница, которая, как постепенно выяснилось, разделяла мои антисоветские настроения, и от нее я получил свои первые самиздатские произведения: помню, это были статьи Григория Померанца, вызывавшие у меня настоящий восторг. Потом уж пошли и "тамиздатские". Две моих самых любимых книги — это "Москва-Петушки" Ерофеева и "Между собакой и волком" Соколова. Первую я прочел в 1973-м, вторую — в 1981-м, и обе по-прежнему могу перечитывать бесконечно, хотя и знаю почти наизусть. Для каждого поколения и социального круга читателей, по крайней мере раньше (наверно, это кончилось вместе с концепцией канона как такового), была книга, служившая опознавательным знаком "своих". Для советских интеллигентов, родившихся в начале 1950-х, таким маркером были цитаты из "Бравого солдата Швейка"; для тех, кто был лет на пять-шесть помоложе, — Ильф и Петров, потом "Мастер и Маргарита". Думаю, Ерофеев стал выразителем для моей когорты.
Конечно, был еще канон, который считался мейнстримом, про русскую классику говорить не буду, а из мировой мне очень нравилась английская литература – из Диккенса "Записки Пиквикского клуба" и так далее, но я стараюсь рассказывать о том, что стоит немного в стороне.
"В сфере классической филологии я себя чувствовал как в вагоне метро в час пик"
А теперь вновь к университетским годам. Проучившись на классическом отделении три курса, я понял, что просто чтение античных авторов профессией быть не может. Ну да, я теперь могу читать Гомера в подлиннике, но ведь читатель — это не профессия. Я понял, что профессией может стать лишь та сфера, где я смогу сделать что-нибудь новое, сказать то, чего до меня никто не сказал, а в сфере классической филологии я себя чувствовал как в вагоне метро в час пик — пошевелиться невозможно. Поэтому я решил сферу немного поменять, но так, чтобы далеко не уходить, — отчасти это стало результатом личного влияния замечательного византиниста Александра Петровича Каждана, который как раз впервые (и единственный раз) решил вести семинар по Византии для студентов-классиков. Но такой страсти, как к античной литературе, у меня к византийской нету. Конечно, чем занимаешься, то и любишь, но это переживание иного, менее чувственного свойства.
Специалистов по античности в мире десятки тысяч, и они просто физически никогда не могут собраться все вместе — есть отдельно римское право, отдельно археологи, отдельно искусствоведы. А византинистов на весь мир тысяча человек, и все они обязательно съезжаются раз в пять лет на конгрессы: если ты византинист, тебе не может не быть дела до того, где что новое раскопали, какую новую рукопись опубликовали, какую монограмму расшифровали, где-то расчистили или купили древнюю икону. Это все так или иначе имеет отношение к каждому из нас, так что мы довольно спаянный клуб, где все друг друга более или менее знают. Люди в него приходят разными путями — кто-то из религии, кто-то из искусства, я вот из классической филологии.
Первой византийской книжкой, прочитанной мною, стала "История" Льва Диакона (Х в.): я про нее написал диплом, а потом, в 1988 г., издал (в соавторстве) в русском переводе. Даже само имя казалось мне странным — у него вкус какой-то другой, не из античной культуры. Обычное дело при вхождении в любую тему — ты одновременно должен делать две вещи: читать конкретную литературу про свой источник и в то же время понимать что-то про эту эпоху в целом. Если специальная литература обычно на иностранных языках и вообще не представляет общего интереса, то ознакомление с предметом в целом может начинаться и с просветительских книг, которые не грех прочесть как начинающим специалистам, так и широкой публике. Сначала можно упомянуть те, которые имелись по-русски (сейчас они переизданы и доступны в интернете), например, книжка Г. Г. Литаврина "Как жили византийцы" или книжки А. П. Каждана "Византийская культура (X–XII вв.)" и "Книга и писатель в Византии". Конечно, отдельно от всех высится фигура Аверинцева: для него Византия была довольно периферийной сферой интересов, и его "Поэтика ранневизантийской литературы" весьма косвенно относится к византиноведению как таковому — однако весь его хабитус, его образ, его манера произвели неизгладимое впечатление на мое поколение студентов.
Но вернусь к книгам про Византию. В последние годы добавилось много переводной литературы — тут, конечно, есть свои минусы, потому что автор, пишущий популярно, обращается к своим соотечественникам, он давит на какие-то регистры, которые важны внутри данной культуры. Когда книга переводится на другой язык, все это теряется, но тем не менее с английского и французского языков переведено много популярных книг, которые вполне годятся: Мишеля Каплана, Жан-Клода Шейне, Джона Холдена, Джудит Хэррин и т. д.
"Совершенно непонятно, почему византийцы не научились делать сахар"
Открытия в области византинистики редко бывают сенсационными, они важны в первую очередь для самого цеха. Есть несколько источников поступления новой информации. Самый очевидный из них — археологический: когда раскапывают какие-то надписи, это происходит постоянно, и каждая надпись позволяет на многое взглянуть по-иному. Что касается литературы, что-то дают палимпсесты — поскольку пергамен дорогой и сложный в производстве материал, велико искушение стереть старый текст и поверх него написать новый. Из всех мест на Земле самое перспективное сейчас монастырь Святой Екатерины на Синае, это самый давний постоянно действующий монастырь, он был открыт в VI веке и действует непрерывно по сегодняшний день. Его библиотека — настоящее Эльдорадо для специалистов по разным языкам, там были открыты славянские тексты на глаголице, древнейшем славянском алфавите, или, например, тексты на исчезнувшем агванском языке. Там открывается огромное количество старых стертых текстов с помощью инфракрасного излучения, это долгий сложный процесс, международный австрийско-американский проект, благодаря деятельности которого сейчас открывают все новые и новые тексты. Третий источник — переводы, многие византийские тексты сохранились только на сирийском, армянском, древнеславянском языках. Ну и, наконец, самое главное: огромное количество византийских текстов просто не опубликовано — античные опубликованы все, а сотни византийских известны ученым, но лежат неопубликованные. В этом смысле византинистика — благодарная наука.
Чужую культуру, особенно древнюю, очень сложно понять. Приведу лишь один, очень неожиданный пример: почему византийцы не стали производить сахар? Проблема сладости — острейшая для средневековья, мед есть не везде, брать сладкое негде. Арабы умели обрабатывать сахарный тростник, посадили его на Кипре, на Крите, на Сицилии, когда завоевали эти острова. Но византийцы их отвоевали обратно — производство сразу прервалось. Как только острова захватили крестоносцы, они возобновили производство и, главное, стали экспортировать сахар в Византию — почему византийцы не научились делать сахар сами, совершенно непонятно. Не знаю, можно ли ответить на этот вопрос, но, по-моему, он чрезвычайно интересен.
Вообще, мы практически ничего не знаем о том, как выглядела повседневная жизнь византийцев. Величайший из ныне живущих византинистов Сирил Манго как-то сказал, что ни за что не согласился бы быть консультантом какого-нибудь художественного фильма про Византию, потому что не смог бы ответить ни на один вопрос, как должно выглядеть что-нибудь — штаны на актере, что герои должны есть и так далее. Большая часть визуального материала — это не реальный, а иллюзорный мир идеала, иконы, туда, конечно, проникает какая-то реальность, но она невероятно опосредованна. Все святые воины — Георгий, Прокопий, Феодор — изображаются в воинских доспехах, но это никогда не доспехи, современные византийцам, которые писали иконы: они всегда с лагом лет в триста, на триста лет более архаичные. Византийцы не любили реализм и все изображали через какую-то призму, поэтому нам очень трудно узнать, как все выглядело на самом деле. Вот так же и византийская литература: она очень редко говорит про то, про что нам хотелось бы прочитать, и очень много — про то, что кажется нам абстрактным. Но таковы правила игры: когда к ним привыкаешь, то очень втягиваешься.
В Ватикане, одном из самых главных центров хранения византийских рукописей, есть рукопись одного византийского историка XII века. Она создавалась в Константинополе, осажденном турками, в 1453 году, кто-то сидел и переписывал текст трехсотлетней давности. В какой-то момент писец, очевидно, вышел погулять на городские стены и вернувшись домой написал на полях этой рукописи: "Турки подвели пушки под самые стены, наверное, через несколько дней начнется штурм". Самое потрясающее, что, сделав эту отчаянную запись, он продолжал работу и довел ее до конца (осада длилась два месяца), хотя было понятно, что мир вот-вот обрушится и никто никогда не купит переписанную им книгу. Мы не знаем, он ли вывез рукопись из Константинополя, или кто-то достал ее из его холодных рук, или это уже султан ее кому-то продал, но мы понимаем, что этой работой, рукописью и этим древним, никому в гибнущем городе не нужным историком он защищался от турок. Пока он писал, его вселенная не могла погибнуть. Именно такое самосознание, на мой взгляд, и дало Византии возможность прожить тысячу лет.