Опять метель: каким получился "Доктор Гарин" Владимира Сорокина
В издательстве Corpus вышел новый роман Владимира Сорокина — одновременно прямое продолжение "Метели" и текст, который существует во вселенной "Дня опричника", "Теллурии" и "Манараги". Игорь Кириенков — о "нормальной" книге "нормального" писателя.
Десять лет назад уездный лекарь Платон Ильич Гарин вез в село Долгое вакцину от боливийской чернухи, заблудился и чуть не погиб: по счастью, околевшего доктора подобрали китайцы. На память у него остались титановые ноги и сны о замерзшем насмерть кучере Перхуше. Теперь Гарин руководит элитным санаторием "Алтайские кедры" и лечит бывших лидеров "Большой восьмерки" — зачатые в инкубаторе говорящие задницы: Ангелу, Дональда, Владимира и других. Ядерная бомбардировка приводит героев в движение, и вот уже доктор вместе с персоналом и знаменитыми пациентами верхом на биороботах пытаются добраться до безопасного Барнаула. И снова дорога оказывается сложнее, чем можно было себе представить.
Строго говоря, Владимир Сорокин напророчил новый роман еще в 2018-м. В интервью, посвященном сборнику рассказов "Белый квадрат", он признался: завершив "Манарагу", писатель "понял, что новая крупная форма если и будет, то через несколько лет". По Сорокину, воздух конца десятых не располагал к пространному художественному высказыванию. То, что начало прорезаться в прошлом апреле, оказалось текстом необычайной для него длины: в сорокинской библиографии объемнее разве что "ледяная трилогия".
Эти книги хочется сопоставить. Про "Гарина" говорят, что великий автор — против ожиданий, читай, едва ли не впервые — написал обычную приключенческую книгу. Это не вполне точно. Первым опытом "нормального" письма — с "сюжетом", "персонажами", "философией" — была как раз сага о Братстве Света, вышедшая в начале нулевых. Тогда же влюбленные в Сорокина критики предрекли конец его героической карьеры, превращение радикала в конвенционального прозаика — пусть и с уникальным гротескным инструментарием.
Можно сформулировать еще жестче: короткая, энергичная "Метель" — вероятно, самое удачное, что написал Сорокин в XXI веке. Как бы традиционный слог, в котором узнавался и Пушкин, и Толстой, и прежние эксперименты автора с русским каноном ("Роман"), находился в идеальном равновесии с публицистичностью: Россия как ретрофутуристичное никогда, примиряющее дореволюционное, советское и современное. Эти двести с лишком страниц небольшого формата и сейчас читаются как сорокинский тур-де-форс, обеспечивший ему пресловутую прописку в школьной программе; мгновенная классика, которую можно поставить на одну полку с его яростными шедеврами 1980–1990-х.
И вот теперь у безупречной "Метели" появился сиквел. Не экспериментальная проза, в которой фабула и действующие лица — необходимая (и, в общем, преодолимая) условность, а честная, играющая по правилам, беллетристика.
В этом отношении "Доктор Гарин" скорее обескураживает. Юмористическая линия с политическими лидерами — движение не в сторону Свифта и Рабле, а ожившая карикатура какого-нибудь Елкина. Приключения, которые выпадают на долю Гарина, и подробно описанные декорации кажутся попросту недостаточно хорошо придуманными, чтобы отнестись к ним всерьез. В этом есть что-то от поздней Джоан Роулинг, бесконечно уточняющей подробности своего волшебного мира — детали, которые, кажется, интересны уже ей одной.
Паралич внимания продолжается где-то до середины книги. Здесь с текстом происходит что-то замечательно освобождающее. Сорокин словно нащупывает колею — литературный субжанр, с которым он еще не работал, — и выдает очень мощный отрезок. Вместе с героем и автором мы оказываемся на территории Солженицына, Шаламова, Пастернака (и, как почему-то мнится, Яхиной) — и получаем искусную пародию на лагерную прозу. А там уже виднеется долгожданный финиш.
Значит ли это, что правы те, кто всегда подозревал Сорокина в недостаточном умении конструировать собственные миры? Что истинное его призвание — лингвистические диверсии, а не футурология? Что если вы хотите узнать, как все на самом деле устроено, лучше дождаться осени и "жопного присяда" (так в "Гарине" назван особенно залихватский танцевальный номер) в исполнении всегдашнего сорокинского антагониста?
Что сказать: в способности ежегодно выдавать свежие тексты "эксмошный" Пелевин и правда пока убедительнее "корпусовского" Сорокина. Первый хотя бы не филонит, не выпускает вместо прозаических "конусов" и "пирамидок" сборники эссеистики ("Нормальная история") или авторского фольклора ("Русские пословицы и поговорки"). "Гарина", роман в жанре стелс-экшен, справедливо сравнивают с литературным шутером "t", и надо признать, что у Пелевина в свое время получилось стройнее и смешнее. Сорокин же ведет нас по болоту, покрытому предательски тонким льдом, и придирчивый читатель едва ли сможет преодолеть его, не намочив боты.
Вместе с героем и автором мы оказываемся на территории Солженицына, Шаламова, Пастернака (и, как почему-то мнится, Яхиной).
И все-таки в этой книге есть две вещи, которые отличают ее от других сорокинских сочинений, а его самого — от остальных современных российских литераторов.
В "Гарине" много вставных текстов: кажется, в этот раз Сорокин перестреливается с Василием Аксеновым и его джазовым письмом, с Юрием Трифоновым, соединяющим жалкий быт и грозную историю, с самим собой (новые письма Мартину Алексеевичу в качестве туалетной бумаги в нужнике). Единственное их назначение — занять главного героя; с той же целью сегодня перед сном включают сериал или подкаст. В мире "Гарина" текст переживает определенный ренессанс (телевидение, напротив, не в моде), но в обращении с ним нет ничего сакрального — скорее, наблюдается откат к всеядности позднесоветского человека, без разбора поглощавшего собрания сочинений классиков, эзотерическую литературу и полуслепые копии запрещенных книг.
Гарин, может, и всеяден, а Сорокин — нет. И его вера в бумажный, изящно иллюстрированный томик спасает персонажа в особенно безнадежный момент — и упрочивает сорокинскую репутацию романтика аналогового чтения. Фаната книг, которые можно сжечь, чтобы обогреться, и которые спасут, когда уже неоткуда ждать помощи.
Русскую общественную мысль (в которой литература исторически занимает центральное место) часто критикуют за отсутствие образа будущего; за неизбывное желание спрятаться в блаженном вчера. Сорокин — наиболее последовательный из авторов первого ряда, кто уже несколько десятилетий работает исключительно с завтра. Самая развернутая картина будущего представлена, понятно, в мозаичной "Теллурии". Самая экономная и хлесткая — в "Дне опричника". "Гарин" вводит несколько новых переменных в мир Евразии 2060–2070-х годов — не решающих, но подчеркивающих неизменный интерес автора к тому, что ждет человеческое тело, быт, отношения. И если старый его прогноз звучал довольно безнадежно: "Будет ничего", то новый, похоже, такой: "Все будет нормально". И те, кто доживет, еще расслышат в звоне титановых конечностей колокола вечной любви.