"Сидней встретил нас плохо: в первую же ночь меня обокрали". Русские иммигранты в Австралии

В издательстве Corpus вышла книга "Белые русские — красная угроза? История русской эмиграции в Австралии" Шейлы Фицпатрик. После Второй мировой Австралия стала новой родиной для тысяч людей из СССР, в годы войны разбросанных по Европе и по разным причинам не желавших возвращаться домой. В свою очередь, австралийские власти стремились решить проблему нехватки рабочих рук в стране, поэтому сотрудничество, не будучи безоблачным или идеальным, все же было взаимовыгодным: тысячи людей погрузились на пароходы, чтобы отправиться в новую жизнь. Публикуем фрагмент из главы, посвященной прибытию и первым годам жизни переселенцев на Зеленом континенте.

Очень трудно найти мигрантов, участвовавших в европейской программе массового переселения, которые изначально испытывали бы сильное и отчетливое желание уехать именно в Австралию. Один за другим они рассказывали о более или менее случайных обстоятельствах, определивших их выбор. Леонид Верцинский, владевший французским, вполне благополучно жил в Германии в зоне французской оккупации (он даже успел купить автомобиль), но "страх перед коммунистами" заставил его стремительно бежать из Европы. Как и большинство ди-пи, он поначалу хотел эмигрировать в США, однако эта страна оказалась временно закрыта для перемещенных лиц. "Но объявление о приеме иммигрантов в Австралию все изменило, — вспоминал он. — Мы поехали туда". Иван Богут выбрал Аргентину, когда же эта дверь захлопнулась, выбором по умолчанию стала Австралия. У Нины и Леонида Дерновых уже были чилийские визы, но когда в Чили случилось землетрясение, они передумали туда ехать. В 1950 году им наконец предложили визу австралийцы, они согласились. Ирина Халафова и ее муж уже находились в Буцбахском транзитном лагере и ждали направления на переселение. Тут случился Берлинский кризис 1948 года, и они испугались, что вот-вот начнется третья мировая война: "Стали собирать рюкзаки, а затем сели и задали себе вопрос — куда идти? Муж работал [переводчиком] с австралийской [отборочной] комиссией и это решило нашу дальнейшую судьбу".

Австралия стала "случайным местом назначения" для Наталии Баич и ее мужа. Для Сигизмунда Дичбалиса выбор оказался случайным в самом буквальном смысле. Он хотел уехать в Канаду, и у него имелись все необходимые для этого (фальшивые польские) документы, но они с женой "ошиблись адресом", случайно зайдя не в тот кабинет (из‑за плохого знания английского) и оказались у представителей Австралии. Об этой стране он не знал почти ничего, почему‑то думал, что там растут лимоны и бананы, но в итоге решился туда поехать. Юрий Иванов, узнав о предложении отправиться в Австралию, принял его: "Не скажу, что мы были очень рады, но уезжать было надо и все равно куда". Рекламные материалы, выпускавшиеся самой Австралией и показывавшие ее в выгодном свете, похоже, прошли мимо перемещенных лиц, хотя один ди-пи позже вспоминал, что заинтересовался этой страной после того, как увидел фильм 1946 года "Перегонщики скота" с Чипсом Рафферти.

Несколько иначе дело обстояло с китайскими русскими, чей отъезд оказался более растянутым во времени, так что у многих уже жили в Австралии друзья и родственники. И все равно, как мы уже видели на примере общины Тубабао, русские из Китая поначалу так же прохладно отнеслись к идее переселения в Австралию, как и их бывшие соотечественники из Европы, и они тоже впоследствии часто объясняли свое решение случайностью. Георгий (Юрий) Натинг жил в Тяньцзине, в январе 1949 года, когда город захватили войска китайских коммунистов, ему было 11 лет. Школа, где учился Юра, закрылась, его мать мать бежала с подругой в Австралию, а остальные члены семьи подумывали о Бразилии и даже получили бразильские визы, но вдруг получили телеграмму от матери Юры, в которой она сообщала, что Австралия согласна принять их в качестве иммигрантов. Всеволод Бароцци де Эльс (сын атамана Забайкальского казачьего войска) работал в начале 1950‑х торговым представителем фирмы "Чурин и Кº" и случайно увидел на улице объявление, адресованное русским в Китае; он попросил сестру, жившую в Америке, прислать приглашение. Он уже плыл с семьей на корабле в Сан-Франциско через Сидней, но в пути один из детей заболел, и родители передумали ехать в США, высадились в Австралии и остались там навсегда. Даже редкие заявления о сознательном желании поехать именно в Австралию звучат несколько необычно: например, Владимир Гантимуров (инженер!) решил ехать не в США, а в Австралию, после того как в Америку уехал его брат и написал оттуда, что эта страна чересчур механизирована.

Плавание из Европы, длившееся около месяца, часто оказывалось ужасным. Суда, заказанные IRO для перевозки мигрантов, были или переоборудованными американскими судами для перевозки войск, или старыми посудинами вроде "Дерны" (ее владельцем был грек, а зарегистрировано судно было в Панаме), которые "давно следовало разобрать на металлолом". Ди-пи редко получали в свое распоряжение каюты; чаще всего их размещали в двух больших трюмах без окон (один — для мужчин, второй — для женщин), где до потолка в три уровня размещались нары. Один пассажир вспоминал, что мужской трюм был особенно неудобным, потому что находился в самом низу. Корабль мотало по волнам, и внизу, в трюме, "болтало, как в лифте в высотном здании". Суда набивались под завязку, а гигиенические условия там были самые примитивные. Бывалые беженцы отмечали, что среди пассажиров отсутствовали взаимопомощь и доброжелательность, особенно в женском трюме, где все беспрестанно ссорились из‑за территории и шума, который поднимали дети. На "Дерне" однажды случился скандал с политическими обвинениями, отчасти спровоцированный женщиной, которая надолго оккупировала единственный кран с водой в женском помещении. Часто люди жаловались на еду: иногда просто потому, что их кормили чем‑то непривычным (восточные европейцы плохо переносили маслины и спагетти с томатным соусом, которые подавали на кораблях с итальянскими экипажами, набранными в Неаполе), но было и такое, что в середине вояжа испортилось мясо из‑за поломки корабельных холодильников.

Существенной причиной недовольства было разлучение жен (с детьми) и мужей, часто рассказывали о тайных любовных встречах по ночам в спасательных шлюпках. Наталия Баич, по натуре не любительница жаловаться, вспоминала плавание как нечто ужасное: у нее на руках было двое девятимесячных близнецов, причем оба болели. Они вместе находились в женском помещении, а муж — отдельно, в мужском, так что он никак не мог помочь жене. На молоко в бутылках у близнецов была аллергия, а поскольку медики на борту корабля не одобряли кормление грудью, кормить детей приходилось украдкой. Когда судно наконец пристало к берегам Австралии, малыши уже походили на "скелетиков". В начале сентября 1949 года разразился громкий скандал из‑за смерти девятнадцати младенцев во время плавания (больше всего случаев было зафиксировано на пароходах "Протея", "Нелли" и "Фейрси") и по прибытии в Бонегиллу: эту историю подхватили австралийские газеты, и по настоятельной просьбе Колуэлла представитель IRO Кингсли выпустил заявление, в котором говорилось, что Австралия никоим образом не виновна в этих смертях; это заявление сам Колуэлл зачитал в парламенте.

Не на всех судах все обстояло так плохо. Николаю Ключареву, отбывшему в Австралию на пароходе "Нелли" в 1950 году, поначалу понравились чистота и порядок на борту; кроме того, там выпускалась корабельная газета, проводились уроки английского, устраивались концерты, танцевальные вечера, кинопоказы — все это он расписывал в самых радужных красках. Правда, с десяти вечера действовал комендантский час (для недопущения непристойного поведения), и хо‑дили слухи, что, если парочку застукают за сексом на палубе, обоих нарушителей приличий отошлют обратно в Германию. С семи утра и до десяти вечера в громкоговорители безостановочно зачитывались всевозможные инструкции и советы. Зато в ту первую неделю пассажирам даже подавали свежие фрукты. Обстановка резко переменилась, как только судно попало в первый шторм. Большинство пассажиров сразила морская болезнь. На борту царило железное правило: с восьми до одиннадцати часов утра все пассажиры должны были находиться на палубе, пока происходила уборка спальных помещений и совершались ежедневные медицинские и полицейские обходы; на это время запирались все уборные, кроме одной.

Поэтому маявшиеся морской болезнью пассажиры кое‑как выползали на палубу и бессильно лежали там, мучаясь неудержимой тошнотой.

Но, несмотря на все неприятности, во время этих долгих плаваний молодые эмигранты часто развлекались как могли. Так, во всяком случае, можно подумать, рассматривая фотографии, на которых они позируют на палубе в шортах и летних платьях, и читая их воспоминания о танцах под джазовую музыку по вечерам, не говоря уж о сексе в спасательных шлюпках. Однако, поскольку на борту собрались пассажиры разных национальностей, нередко вспыхивали конфликты, особенно между евреями (которых часто подозревали в симпатиях к коммунизму или к СССР) и мигрантами из Прибалтики или Восточной Европы (которых подозревали в пособничестве нацистам). На борту "Фейрси", прибывшего в Австралию в июне 1949 года, было много русских (хотя "многие были записаны украинцами, белорусами, поляками, латышами и т. д."), среди которых затесались власовцы и "большая группа энтээсовцев". Как вспоминал один молодой энтузиаст, "еще находясь на теплоходе, они начали устраивать собрания членов союза для ознакомления и совместных планов работы в Австралии".

Мигранты из Европы, ехавшие по программе массового переселения IRO, везли с собой относительно мало ба‑гажа (несколько чемоданов с личными вещами, профессиональными инструментами — по 50–100 килограммов, больше не разрешалось правилами) и еще меньше денег (из Германии запрещалось вывозить свыше 40 марок на человека). Иммигранты из Китая, которым предстояло более короткое и часто более приятное плавание, встречались с меньшими ограничениями, хотя семье Натана Мошинского, переселявшейся из Шанхая, пришлось прятать кое‑что из ценностей (на руки, под одежду, нанизывали часы, а статуэтки Будды набивали американскими долларами). Большое семейство Галины Кучиной, покидавшее в 1957 году Хайлар и Харбин по программе, организованной Всемирным советом церквей, везло с собой все, что могло бы пригодиться на первых порах в Австралии: костюмы и пальто, сшитые на заказ в ателье, обувь и нижнее белье, стеганые одеяла, а также большой, на несколько лет, запас одежды на вырост для маленькой дочери.

Высадка на берег, конечно, приносила долгожданное облегчение, но первые впечатления далеко не всегда оказывались утешительными. "Mein Gott, — только и выдохнул один мигрант из Европы, когда увидел вблизи побережье Западной Австралии, — голый, бесплодный скалистый мыс с одиноким мертвым деревом". Да и порт Фримантл оказался ненамного лучше: "Особенного восторга от серых построек-складов мы не ощутили". Конечно, те, кому повезло высадиться в Сиднейской гавани, часто дивились ее красоте, и некоторые потом с благодарностью вспоминали о терпении и доброте сотрудников австралийской иммиграционной службы, которые поднялись на борт кораблей во Фримантле, чтобы проделать последний отрезок пути через Большой Австралийский залив к восточному побережью вместе с мигрантами. Но русский скульптор Георгий Вирин вспоминал свой приезд туда из Парижа в 1952 году как безрадостное событие: "Сидней встретил нас плохо: в первую же ночь меня обокрали".

Это стало лишь последней каплей: его и так угнетали мрачные мысли, потому что, кроме русского, он хорошо владел французским и немецким языками, но совсем не знал английского и потому после высадки ощутил себя все равно что глухонемым.

В те дни репортеры и даже просто любопытные люди приходили на пристань встречать корабли с мигрантами, и пассажиры, давая интервью, часто старались выказывать оптимизм — конечно, кроме тех случаев, когда они явно осуждали других пассажиров за их политические взгляды или жаловались на негодную пищу и ужасные бытовые условия на борту парохода. Княжна Надежда Мещерская, прибывшая на "Дерне" и собиравшаяся остановиться у сестры в Чатсвуде, объявила, что у нее нет ни гроша за душой, так как революция отняла у нее все: "У меня осталась только я сама и то, что на мне надето". Однако, представляясь, она перевела свое имя на английский — Hope. Роман и Алексей Мусины-Пушкины, отец и сын, назвались родственниками великого русского поэта Пушкина. Петр Бурлин, 71‑летний генерал и бывший советник при Генштабе китайской армии Чан Кайши, а затем профессор военного дела в китайской Военной академии, сообщил журналистам, которые приветствовали по прибытии в Австралию в 1950 году, что ищет "тишины и покоя". Латыш Андрис Фриденбергс (которому впоследствии навредит огласка в деле Петрова), высадившись в сентябре 1949 года с парохода "Генерал Лангфитт", приветствовал журналистов на эсперанто, хотя сопровождавшая его "стройная, светловолосая, привлекательная" дочь возразила, что эсперанто, этот искусственный язык, "не подходит для объяснений в любви".

Первые два года

Как правило, австралийские власти направляли въезжавших по программам массового переселения в лагеря для мигрантов, где им полагалось провести месяц или два, после чего мужчин и одиноких женщин посылали на работу по контрактам в заранее определенные места. Первым открыли ла‑герь под Бонегиллой, на окраине штата Виктория вблизи границы с Новым Южным Уэльсом. От рассказов тех, кому довелось попасть туда в то время, веет тоской и мраком. В годы Второй мировой войны там располагался армейский лагерь с казармами для военнопленных, "обстановка была, мягко говоря, спартанская, строения простояли несколько лет в запустении, и все разваливалось". По периметру лагерь был обнесен оградой из сетки-рабицы, а до ближайшего города, Уодонги, было километров тринадцать, да и сам этот город ничуть не походил на космополитичный мегаполис. С непривычки окружающий суровый пейзаж казался мигрантам чрезвычайно унылым. "Не видно было ни деревца, ни цветочка, одни только пустые армейские казармы посреди жаркой, пыльной пустыни, — вспоминала одна мигрантка из Латвии. — Все было обнесено колючей проволокой, как в немецком концлагере… Мы жили с жутким и все нараставшим ощущением полной изоляции. Мы не понимали, где находимся, понимали только, что пути назад нет". Молодым латышам Андрису и Анне Бичевскис, прибывшим в 1949 году на борту "Фейрси", необычайно повезло в том, что им разрешили ехать с обеими матерями. Однако первые впечатления старших женщин от лагеря Грета оказались удручающими:

"С вершины холма возле лагеря они поглядели на расстилавшийся дальше бесплодный, безрадостный пейзаж, где торчали только три пня, оставшиеся после пожара в буше. И обе чуть не расплакались от мысли: куда же мы приехали коротать остаток своего века?"
Многих русских/советских ди-пи разместили в лагерях для мигрантов Батерст и Грета в глубинных районах Нового Южного Уэльса; оба были переоборудованы из бывших армейских лагерей. В лагере Батерст, по воспоминаниям одного мигранта, молодые пары, соскучившиеся после разлуки, поселили вместе, но в "огромных бараках, без каких‑либо перегородок", и "по ночам [когда все они занимались любовью] барак трясло, как во время землетрясения". В Бонегилле все обстояло еще хуже: мужчин и женщин поселили в отдельных помещениях, разлучив даже супружеские пары. В этих помещениях "не было перегородок, а за внешними стенами зиял ров в полметра шириной, вдоль которого тянулась колючая проволока". Но не все воспоминания о лагерях для мигрантов были мрачными. Андрис Бичевскис, хотя он всю оставшуюся жизнь критиковал австралийскую партию лейбористов, с благодарностью вспоминал, что мигранты получили от правительства Австралии комплект одежды: "Куртка, брюки, хорошие крепкие ботинки и шляпа — все от мистера Чифли. Жалко, ничего не сохранилось!" Павла Химина, прибывшего в страну в 1949 году, приятно удивили вазочки с цветами на столах в кафе, фрукты и изобилие белого хлеба. У него остались светлые воспоминания о театральных спектаклях русских трупп в Бонегилле и даже о костюмированном бале (сам он нарядился Котом в cапогах).

Некоторым мигрантам Австралия показалась невыносимо жаркой страной. "Ни клочка тени", — такой запомнил Бонегиллу Анатолий Карел. А вот другие, особенно те, кто приехал в Бонегиллу или в Мельбурн, наоборот, мерзли: они слышали, что Австралия находится в тропиках, и поэтому оставили свою теплую одежду в Европе. Еще одной проблемой стала еда: теперь уже не макароны, а баранина и вездесущий запах еды, которую готовили на говяжьем смальце (вместо свиного сала, к которому привыкли восточные европейцы). Однако даже по поводу баранины мнения расходились. "Хорошая питательная еда из лагерной кухни, без лишних изысков, — вспоминал Бичевскис. — Помню наш первый обед: тушеная жирная баранина, большая порция, так вкусно нас еще не кормили!"

Снова оказавшись в лагере, отрезанном от окружающего мира людей, многие невольно вспоминали концентрационные лагеря в Европе. В сиднейской газете Worker приводились жалобы мигрантов, и репортер замечал: "Похоже, с прибалтами там обращаются не как с иммигрантами, приехавшими в Австралию в поисках лучшей доли, а как с военнопленными". Мигранты жаловались, что бытовые условия в их лагере "хуже, чем в лагерях перемещенных лиц в Германии". Вполне возможно, так оно и было: лагеря ди-пи в Европе часто бывали довольно благоустроенными, они не шли ни в какое сравнение с концлагерями.

Еще мигрантов очень раздражала австралийская практика разлучать семьи: мужчин отправляли на работу куда‑нибудь далеко (и женщин тоже, если они считались главными добытчицами в семье), а их родные оставались в мигрантском лагере. Многим труднее всего было переносить даже не саму тяжелую работу, а внезапную разлуку с семьей, ведь им приходилось на время разрывать единственную живую связь, которая сохранилась у них после отъезда из Европы. Жены с маленькими детьми оставались сами по себе, часто в пересыльных центрах, оборудованных в "изолированных бывших лагерях для солдат или летчиков, вроде Гаулера и Вудсайда в Южной Австралии. За сомнительную привилегию этой разлуки беженец обязан был еще и платить по три фунта в неделю". Например, Леонид Верцинский не мог понять, почему ему нужно разлучаться с женой и маленькой дочерью, когда его отправляли на работу на стекольный завод.

Спустя примерно год жены с детьми обычно воссоединялись с главой семьи или где‑нибудь в глубине Австралии, в сельской глуши, или (уже после истечения срока контракта) в городе. Юного Николая Коваленко отправили в Мельбурн чинить дороги, его младшую сестру — в Канберру, работать в государственной типографии, а отца — в Южную Австралию, где он работал механиком на военной базе. Его мачеха и 11‑летний брат оставались в лагере для мигрантов в Новом Южном Уэльсе, пока не появилась возможность переехать в Аделаиду к отцу семейства. Отца Наташи Нил (урожденной Гинч) отправили на работу в Мангалор (в штате Виктория), а Наташа и ее мать оставались в мигрантском лагере Грета в Новом Южном Уэльсе. Через некоторое время они переехали из Греты в Нагамби (километрах в двадцати от Мангалора), чтобы оказаться поближе к отцу Наташи. Там они жили в гостинице, куда мать устроилась горничной, а отец на велосипеде приезжал к семье на выходные. Отца Алекса Селенича отправили сельскохозяйственным рабочим в Джилонг (работодателем была компания International Harvester), Алекс и его мать переезжали из одного мигрантского лагеря в другой, побывали, в числе прочих, в Бонегилле и Коуре, а потом перебрались в Джилонг, где его мать нашла работу в гостинице, и отец, когда мог, приезжал к жене и сыну на такси.

По условиям двухгодичных контрактов, мужчин отправляли рабочими на угольные шахты и в каменоломни, на лесозаготовки, строительство железных и автомобильных дорог, гидроэлектростанцию в Снежных горах, а позже и на сахарные плантации в Квинсленде. Последние, по воспоминаниям крестьянина с Украины Василия Гвоздецкого, были страшным местом: ему казалась невыносимой жизнь в палатке и постоянные укусы москитов. На размещение в палатках жаловались многие. Группа мигрантов из Прибалтики — в основном инженеры, школьные учителя и студенты университетов — пришли в ужас, когда их поселили в лесозаготовительном лагере в палатках, хотя представитель местного профсоюза и сказал им, что рабочие-австралийцы живут точно в таких же условиях, да и палаточное размещение "отвечало принятым стандартам: по два человека в палатке, полы из твердой древесины, возможность принимать душ (три душевые кабины)". После того как мигранты пожаловались на палатки, с ними согласились поменяться несколько австралийских рабочих, занимавших полуразвалившийся сарай из четырех помещений, где не было кухни, уборной и мест для хранения вещей, и сочли, что остались в выигрыше. Прибалты скромно не признавались, что хотят жить в лучших условиях, чем их сотоварищи-австралийцы, но потом демонстрировали свое культурное превосходство, выступая с хоровым пением в передаче местного радио.